Всклянь - Коля Андреев

Как-то так настоящие взрослые называют моменты, которые не хотят вспоминать.

Я решаю найти отца, чтобы помочь маме. Я решаю, что она не должна больше пахнуть вином. Никогда. Звоню деду в Москву: кто мой отец? Дед начинает рассказывать про рыбалку, про свою военную службу, про квартиру, в которой мы живем. Я настаиваю. Дед толком не знает. Говорит его имя. Фамилию. Дальше сам. Конечно сам. Это вовсе и не сложно.

Отчество у меня, оказывается, не Дмитриевич. Отчество у меня, оказывается, Диомидович. Социальная сеть выплюнула его страницу: журналист, работал на радио, записывал гениальные рецензии на спектакли местных театров. Был старше мамы на десять лет. Был морщинистым, как будто лицо каждую ночь держал в теплой воде. Был был был был был. Потому что умер. Люди выкладывали на его виртуальную стену глупые картинки со слезливыми надписями. Я и не думал, что пластиковые кладбищенские венки существуют в онлайне. Умер он за два дня до того, как мне привиделась мама на улице.

На кладбище у его могилы сидели странные. Как по мне, так взрослые, за двадцать. Одежда – будто сделанная из пластмассовых венков, вся какая-то чересчур яркая. Два парня и девушка. Худые, так что страха не нагоняли. Попугаев бояться не принято, тем более в Туле.

Здравствуй, мальчик, я Сергей.

Здравствуй, парень, я Олег.

Здравствуй, милый, а я Маша.

А я кто? Понятно, кто. Диомид, говорю.

Олег хмыкнул. Сергей громко охнул. А Маша – она как покрышка, которую пробивает гвоздь. Она сделала аффф. Вот хоть убейте, не помню, как они выглядели по отдельности. Только вместе. Пятно, краски, малевать, неон, ультрафиолет. Говорили они тоже вместе – слово одного крючком тащило фразу другого.

– Стало быть, мы тут, милый, выпиваем, отмечаем, мальчик. Парень, а нам есть что отметить. Отец, говоришь, которого, говоришь, не знал? Как это не знал? А зачем пришел? А почему искал? Милый, он же знаешь как нас расчихвостил? Грязью полил своим голосом. Разом нас уничтожил, а у нас театр был, рождался театр, и с первой же постановки втоптать вот так вот… За что, парень, милый, мальчик, за что же он так? Выручи, дай закурить. Такой еще, а куришь. Что бы отец сказал. Спасибо.

Не за что, говорю. Пошли вон отсюда.

Помогать маме надо было быстрее. В одну из ночей она принялась жечь открытки с холодильника – прямо над кухонной плитой. Я проснулся от несигаретного дыма. Горела скатерть. Мать безуспешно поливала ее водой из чайника. Я молча сорвал клеенку со стола, побежал в свою комнату, вернулся с одеялом и кинул его поверх. Растоптал огонь. Взял маму за руку и сильно потянул, она кивнула, поплелась следом, в спальню, заснула где-то на полпути. Через два часа начала кричать. Попросила таблетку. Голова, голова, голова. В холодильнике, на полочке. Отнес, лег, дрожал. Тяжелели глаза. Перед самым сном мигнуло в голове: ни одной открытки на холодильнике, все пропали.

– Диомид, мне надо на работу, я сегодня задержусь, у нас генреп.

Я сонно кивнул. Она стояла одетой в дверях моей комнаты. В руках большая сумка.

– Взяла вещи, в детдом хочу передать, у нас там акция. Ну все, пока, милый мой.

Она поцеловала меня в лоб. Скрип-скрип по полу (обутая по квартире? мне не разрешала), бухнула дверь. Бывает такая тишина, которая знает больше, чем ты.

Я бы сейчас вышел из дома на серую мостовую, гладил бы красные дома и пел:

Бедный мальчик Диомид,

он раздавлен и разбит.

Глупый мальчик Диомид,

кому теперь он отомстит?

На работе ничего не знали. Никакой генеральной репетиции не было: «Сами ждем, когда она придет». В полиции велели перезвонить через два дня. Ночью приехали дед с бабушкой из Москвы. Через неделю сказали, чтобы я собирал вещи. Тула мне никогда не подходила.

Другое дело – где-то там, в двух часах, большая, как моя голова.

В машине вспомнил, что вчера мне исполнилось четырнадцать. Время получать паспорт.

– Дед. Я имя хочу поменять. Димкой буду. Ладно?

Кристина ничего не расскажет

Бежала подслушивать по скользкой дорожке, на ходу включила фронталку, хотела селфи в новом шарфе. Ноги-ноги-ноги! Небо на экране полетело вниз. Пуховик такой мягкий, что не больно. Лежала и смеялась. Тихо, только деревья, голые черные чудища, скрипели ее имя: «Крис-ти, Крис-ти», и ветер допевал: «Н-а-а-а».

– Держи, жива твоя мобила!

Темный, бородатый, появился из ниоткуда. Знакомое лицо, сосед что ли, или из школы? Она, не вставая, взяла телефон. Как это можно – называть айфон «мобилой»? Пусть бэушный, пусть старенький, но какая же мобила, из какого он века?

– Не больно упала? Помочь?

Перевернулась на бок, встала сама. Его рука осталась протянутой. Папа Вики. Первый подъезд. Точно.

– Все нормально?

Она махнула рукой и посеменила дальше. До семи вечера у входа в кафе обычно никого, надо было успеть.

– Вежливость, девочка, никто не отменял! – крикнул ей в спину.

На бегу подумала: «Лучше бы за дочкой своей следил».

Кафе открылось на углу Дзержинского и Ленинского Комсомола, в боку розовой четырехэтажки. Четырнадцать недель назад Кристина не удержалась и выложила пост. Она, наклонив голову, смотрела в камеру своим фирменным грустным взглядом с небольшим прищуром. За спиной светились вывеска и окно с гирляндами. «Богатство надо заслужить. Дано не каждому», – написала она ниже. Дальше были лайки, хохочущий до слез комментарий от старшего брата Владика и две недели домашнего ареста от матери, потому что было нельзя:

Ходить в тот район.

Говорить, что они богатые.

Врать.

Ведь никакого богатства в их семье не было. Мама изобретала новые блюда из картошки каждый вечер. Иногда, вырывая из рук дочери телефон, криком советовала ей запостить зразы и сделать селфи с драниками, а лучше – пойти и написать доклад по биологии или химии, раз уж она собирается поступать в мед.

Но Кристина не собиралась. У нее получалось писать только песни и стихи; она часто собирала слова в голове, пока ходила по морозным дворам на Ленкомсомола. Про мать: воет, воет, воет. Ноет, ноет, ноет. Сгинет, сгинет, сгинет. И – в земле – о-сты-нет! Потом поэзия уступила место подслушанным в кафе историям.

Первую она бережно хранила в тетрадке по краеведению, сразу за Петром и Февронией. Кристина в полумраке своего убежища большими буквами выписала скомканный любовный треугольник, о котором женщина по имени Маня рассказала женщине по имени Машка. Маня спала не ради того, чтобы спать, и не ради подарков, пусть они и приятные, но ради него, чтобы ему было хорошо, он просто золото же. Был. А потом оказалось, что жену бьет, дочь бьет – и до Мани достучался. Маня заявила, полиция домой пришла, а он жену с дочкой в курс не поставил. И, несмотря на Великий пост, выгнали его, а квартира и не его вовсе, а машина и не на него оформлена, а работал он замом, а главным был дядя жены, а и выгнали его, а он приди и избей Маню за все это. Так и уехал в наручниках, потому что правоохранительные органы работают у нас в Рязани, и тут вот недалеко отдел, ходила благодарить, да там и встретила, не то чтобы красивый, но жесткость такая есть в глазах, шрам как у Жоффрея, знаешь, в плен берет сразу, ничего не планировала, конечно, но само завертелось, и вот вопрос, чем кончится.

Расплатились и ушли.

Фотография, которая так и не стала постом: маленькая дверка, покрашенная в один – лимонный – цвет со стеной. Какой бы текст к ней? «У всех кафе есть парадный вход. У моего кафе есть вход в чужие жизни». Первый раз, пятнадцать недель назад, Кристина поднялась по ступенькам на крыльцо под вывеской, открыла дверь и оказалась в квадратном коридорчике размером с ее с Владиком комнату. Шагов десять – и зашла в кафе, задержав дыхание. Выдохнуть не успела – подлетела официантка, затараторила «местнет-местнет», добавила «туалеттолькодлягостей», закончила шепотом «ты хоть кроссовки помой». В коридорчике Кристина топнула, помахала руками, пнула по стене – и обнаружила комнату для уборщиц. Дверь запиралась на маленький шпингалет, который впивался в пол. В темной узкой каморке стояли швабры, два ведра,