Золотой воскресник - Марина Львовна Москвина

Карандашом. Красками рисуют те, кто карандашом не умеет рисовать.

– А чьи портреты?

– С фотографий.

Дальше я не стала спрашивать.

* * *

– У меня племянник в деревне живет, – он мне рассказывал. – Ест один раз в день. В пять встает, в шесть ест суп. Там у него все, в этом супе: рис, морковка, пшено, зелень, курица. Поест один раз – до следующего дня хватает. Вот с кого пример надо брать. Восемьдесят лет – ни одной болячки. Здоровье лучше, чем у меня в шестьдесят. И – ни одного седого волоса.

Меня удивило, что племянник старше своего дяди на двадцать лет, но я и тут не стала задавать лишних вопросов.

* * *

В ДК “Москворечье” на джазовом концерте, где импровизировал Курёхин, бил в барабаны Тарасов, дул в диджериду, мундштук валторны и флюгельгорна Аркадий Шилклопер, пел Старостин и на двух саксофонах разом играл Чекасин, я впервые увидела композитора Михаила Альперина. Он вышел – чернобородый, в соломенном шлеме, зеленых носках, красной рубашке. Кто-то крикнул:

– Ребята, “толстое” время началось!

Альперин был в ударе, он играл на рояле руками и ногами, он играл всем, что имел. И как играл! Стоит ли говорить, что знакомство с Мишей вдохновило меня на книгу “Моя собака любит джаз”.

* * *

– Джаз – это состояние, похожее на сумасшедший транс, – объяснил мне Альперин. – Ходьба по лезвию ножа. Jazz – это fuck – когда Божественная Энергия переливается через край и прет драйв!..

* * *

– Люди преклоняются перед великими именами, – возмущался композитор Миша Альперин. – “Ты джазмен – играй, как Эллингтон!” А моя мама не была негритянкой, она была еврейская мама, она пела мне еврейские колыбельные, а в этом – всё.

* * *

Плакатик Андрея Логвина, пришпиленный к обоям в виде записки:

Надеюсь, ты знаешь, как я тебя люблю?

* * *

“Дорогая Марина! Дорогой Леонидас! Боюсь, что мои письма не дошли до вас. Так что опять и опять поздравляю вас с Рождеством! Сижу я во Франции прекрасной на северо-западе в Бретонии, на берегу Атлантики, в чудесном городке Ренн. Скучающий по вам Резо пишет и пишет пьесу, потом рвет, выкидывает, потом снова пишет и думает о вас. А пишет он, любящий вас, все по-прежнему о Кутаиси, и пьеса так и будет называться «Кутаиси». Очень интересно, что у вас нового? Новые книги? Выставки? Даблоиды? Стомаки? Очень беспокоюсь о вас. А письма ко мне посылаются следующим образом: пишется письмо, ищется иностранец, серьезный, а то среди них тоже попадаются, как наша Лия Орлова, необязательные, и просится отправить письмо мне. Сейчас я в кафе и адреса своего не помню. Дождь, и не хочется идти домой. А рядом почта! Счастья вам! Ваш Резо Габриадзе”.

* * *

Перед отъездом Дины Рубиной в Иерусалим я повела ее в Зоологический музей.

– Ты когда-нибудь бывала в Зоологическом музее?

– Нет, никогда.

– Как же так? – я воскликнула. – Ты уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!

* * *

Поэт Сергей Махотин, провожая меня на Московском вокзале из Питера, протянул на прощанье конверт, там были стихи:

Марина, приезжай скорей,

Счастливо, до свидания,

Что я Сергей, а не еврей,

Не обращай внимания.

* * *

Приснился сон – кто-то говорит:

– Когда ты что-то пишешь, – и он показал – как будто пальцем по бумаге, – обойми это своим горящим сердцем, – и в воздухе нарисовал сердце.

* * *

В редакции журнала “Знамя” случайность свела меня с Александром Ерёменко, прославленным Ерёмой, “королем поэтов”. Он вошел в комнату и мрачно всех оглядел. Подумала: “Это Ерёменко”. Хотя никогда его не видела. Замотанный шарфом, подшофе, лохматый, усатый, аура гения полыхала вокруг, и нечем мне было привлечь его сердце, кроме как своим бушлатом. Лоцманский бушлат английского моряка был на мне, этого обстоятельства Ерёменко никак не мог оставить без внимания: в далекой юности, воспользовавшись минутной отлучкой военкома, Ерёма САМ переложил свои документы из стопочки “пехота” в стопочку “морфлот”.

– Хотя там на год дольше служить, – сказал он мне в кофейне, куда мы потом зашли. – Зато не носить сапогов!

* * *

Ерёма был очень суров на вид. От него исходила какая-то опасная непредсказуемость.

– Мне в драке выбили зуб, я этого стесняюсь, – он сразу предупредил. – Улыбки от меня не дождешься.

* * *

– Представляешь, – рассказывал мне поэт Яков Аким, – на открытии сезона Дома литераторов к микрофону вышел человек мужского пола – в одних часах – и сказал: “Дорогие коллеги! Поздравляю вас с открытием сезона!” Он повернулся задом – на ягодицах у него написано: “СП СССР”. Повернулся передом – “член СП СССР”. …А мы сидим – Белла Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский…

* * *

– Я могу стихи читать в любом бардаке, – сказал Ерёма.

Вечер, дождь, кофейня, где мы сидели на “Маяковской”, битком набитая, гудела от голосов.

– Читай.

– “По рыбам, по звездам проносит шаланду: три грека в Одессу везут контрабанду…”

Все смолкли.

– “Вот так же и мне в набегающей тьме усы раздувать, развалясь на корме…” – рокотал он в полнейшей тишине.

Вдруг остановился.

– Проглоти, – сказал он, – я подожду. Нельзя есть, когда читают такие стихи.

(Я откусила печенье.)

* * *

– Ты знаешь, что Горький пришел вызволять Гумилёва от расстрела. Уже со всеми уговорился. Приходит в камеру и говорит:

– Поэт Гумилёв, выходите!

– Здесь нет поэта Гумилёва, – ответил ему Гумилёв. – Здесь есть прапорщик Гумилёв.

И его расстреляли.

– Это правда так было? – спросила я у Ерёменко.

– Да! – он ответил.

* * *

Ерёма уронил на стол пепел от сигареты, лизнул палец, прилепил пепел и съел.

– Запомни, – сказал он. – Пепел – он стерильный. Любой пепел!

* * *

В середине 70-х Лёня Тишков впервые пришел в Большой театр – отец Лев достал нам билеты на “Кармен” с Майей Плисецкой и Александром Годуновым.

Вдруг Лёня говорит:

– Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.

Я стала над ним насмехаться: тоже мне, знаток балета…

В перерыве вышла на сцену какая-то женщина и сказала:

– Просим извинения: Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.

* * *

– Тебе не кажется, что шпиль собора из тумана приближается к нам гораздо быстрей, чем мы идем к нему? – спросил Гриша Кружков.

* * *

– Я хочу тебя предупредить, чтоб ты не попала впросак, – сказал Гриша, отправляясь на станцию