Андрей Скалон - Письмо из деревни в город

Обратно домой потащилась Алевтина Сысоевна по дождю полному уже.

Фроська днем спала да валялась с книжками, слушала радио, потом чесалась, мазалась, наряжалась, бросала дочку и потемну убегала к подружке Нонке, слушать трясучие пластинки и пить красное вино с деповскими ремонтниками, они уж второй месяц тут околачиваются, чтоб им провалиться. Нонка была незаметно горбатенькая, маленького росточка с распутными глазами, перед ней и взрослая баба как дура остановится. Как глянет, глянет! Про нее говорили, что она с кем попало, видели даже с бичами-орешниками в райцентре, в ресторане, где бичи прогуливают заработанные денежки. Очень может быть, Нонка такая, и с бичами пойдет.

Заблудилась Фроська. Печку попросишь затопить - отказывается, плечами дергает, стряпни-ну завести - отказывается, пол подмести заставишь пылишшу подымет, веник посреди избы забудет, в книжку уткнется. Развязанная стала, с квартирантом глупости говорит, смеется все, на язык несдержанная. Алевтине Сысоевне кажется, что возьмись они жить по-настоящему, и все само собой наладится, а если как теперь, только письмо ждать, то ни письма не будет, ни счастье в дом не придет. Какое тут счастье, когда они в четыре руки девчонку вымыть не могут, чтобы не перелаяться.

Так оно не придет, счастье-то.

- Здорово-те, Алевтинушка!

- Здорово-те, соседушка.

- Из магазина бежишь?

- Но.

- Чо там есть, новенького? Ой, наборчик какой славненький, почем брала?

- Двенадцать рублей с копейками.

- Дороговизь какая. Ты не будь дурой, заставь Фроську, пусть на алименти подает. Время выдет, локти кусать начнет, не установишь ничего.

- Да я не больно-то интересуюсь, что они решат. Уж ихнее дело, я так понимаю.

- Ихнее-то оно ихнее, а моя-то забота, подруженька, о тебе. Истинно говорю! Как гляну на тебя, ажно слеза закипат. Так бы и дала Фроське в морду! Ково же делатца, мать в дугу загибат! Так света не видели, горе окиян выплакали, жизнью намаялись, так вот на же тебе, ишшо пожалуста!

- Пойду я, однако. Печка у меня топится, нет ли?

- Дыма не видать, да и девка у тебя не безрукая, должна и по дому ворочать!

- Сыро, вишь, дожжик льет да льет. Тебе хорошо эвон, в болоневом пальто, а я в драповом, так оно мне и мокро.

- Бывай-ка, подружка! Алименти не забывай, стребовать надо. Имя, кобелям-то, все едино на пропой. Нынче за горло брать надо, не наши времена, мужчина балованный пошел, безответственный.

- Бывай, бывай! - кивнула Алевтина Сысоевна и поплелась дальше. Стыда-то, стыда, хоть на улицу не показывайся. Рукавичиха - и та! У самой Павлик сидит, а тоже, показыватца перед ней. Небось, ворожила Фроську за Павлика. Подпила как-то, проболталась: у тебя товар, у меня купец. Купец! Арестанта кусок.

Внучка спала, наборчик, все же обрадовалась Фроська, примерять отложили, пока проснется. Между прочим, когда за стол сели, в спокойную минуту, спросила Алевтина Сысоевна у дочки, свидетели есть или нету. Взвилась, кобыла, чаем подавилась!

- А у тебя, мать, были?

- Ах, позорница, кому говоришь! Не под забором я тебя нашла! У нас с твоим отцом любовь была да завет! От честного ты отца, от честной матери! Отвечай ладом, когда мать спрашивает за вину! Ты же, дура разнесчастная, локти кусать будешь! Без свидетелей-то какие же алименты?

- Клопы у нас свидетели, понятно? Много, а в суд не поведешь! И запомни, мне алименты от него не нужно, сама подниму! И кончай эти разговоры! Убегу от тебя! Лучше у чужих людей жить, чем ты слезами гноить будешь!

Тут посреди разговора Нонка влетела. Ушла Алевтина Сысоевна к себе за занавеску, сердце сильно болело. Так вот нынешна молодежь с матерям-то разговариват. Нонку она видеть не могла. Хитрущая, с детства всему плохому она Фросю звучала. Дурное, оно само пристает. Маленькие еще были, мокрохвостки, с сеновала их согнала, Фроську отлупила бельевой веревкой, дозналась, чего там делали. Оказыватца, Нонка ее целоватца учила. Или в восьмом классе! Фрося волосы плойкой завила - пожгла половину, на спину отпустить. Опять же отвозила ее Алевтина Сысоев-на, как следовает быть, растолковала, что Нонка потому волосы на плечи отпускает, что у нее спина кривая, она и старается горбик прикрыть. Фроська-то, простая душа, Нонке же все и расска-зала. А та, змея подколодная, виду даже не подала, до чего хитрущая, бес: "Тетя Алевтиночка, тетя Алевтиночка, ой, какие у вас огурчики скусные! Ой, какая у вас Фросюшка красавица!" А глазами-то так и съела бы, так и съела. От такой подружки не жди добра, девичьим-то делом подведет под беду, долго ли! Ох-хо-хошеньки, какое уж девичество, в голове путается быль с небылью, вон в подоле приташшила, ково же, теперь дорога торная. Самое время с такими подружками крутиться.

Нонка сняла резиновые полусапожки с молнией, прошла в горницу, помелькала глазами, туда - сюда, на ребеночка зыркнула, подсела к Фросе на кровать, затарахтели, зашептались.

Доносится до Алевтины Сысоевны за занавеску, не такая уж она глухая, как кажется, горячий шепот, быстрый говорок...

- Стоим возле кафе-стекляшки. Идет, страмец. С девкой из нашего же техникума. Рыжая-я! Страшная-я! "Привет",- говорит, бровью не ведет. Я отвечаю: "Привет, мол, Журавлев".

- А она?

- Задом вертит. В брючной паре, между прочим, обтянулась. Потом встречается в техникуме. Она ко мне: "Фрося, лапушка!" А я ей: "Отвали, моя подруга!" А он ее уже бросил, Журавлев-то. Потом привет мне передает, через Наташку, из нашей группы. Мол, передай привет Фросе. Ладно, говорю, пусть не показывается. Так и передай ему. А у меня уже третий месяц.

- А он?

- Приходит. Переночует со мной, уйдет. Девчонки из нашей комнаты настропалят меня, настропалят, а он придет, я и не откажу.

- Признает ребенка, как думаешь?

- Ничего, сама справлюсь. Придет, и "рыбка-то" и "зайчик". Страмец. А я, дура, жду-пожду. Третий месяц прошел, а я боюсь сказать кому-нибудь, весь же техникум поднимется. К кому пойти, кто посоветует?

- Делов-то куча.

- Разве я знала.

- Другое знала, а это не знала.

- Ничего я не знала. Так. Ему нужно. Теперь бы он от меня не ушел. Я бы его одним поцелуем приковала. Стеснялась дурочка, подружки учили.

- С ними стесняться нельзя. Сережа-то бросил меня. Неделя не прошла, я со Щаповым гуляю. Черемухи на реке наломали, идем мимо станции.

- А он? Увидел?

- Увидел, а мы и не скрывались. Подсылает, тоже, вроде твоего Журавлева, с приветами. "Ноночка, Ноночка, прости, больше этого не будет". В клубе танец заиграли. "Разрешите пригласить?". Подваливает, за талию берет. Рубашечка нейлоновая, такая, знаешь, с оборочками жабо. Славный мальчик, только пакостливый. От меня да к таковским профурам. Уж я ли его не любила. Все для него.

- Страмец.

- Со Щаповым на майские подрались. Ну, Щапов его уделал. Он же старый, Щапов-то, двадцать семь лет. Мне жалко стало, отняла у него Сережу. Отстояла.

- Правильно.

- Правильно, конечно.

- Ну и чего?

- Ничего. Говорит: "Запорю я Щапова", сам плачет. Ножичек показывал. Я ему говорю: "Дурак ты, мол, дурак, молодость в лагерях пропадет, зачем тебе надо?" - "Любить, говорит, тебя буду", а сам опять к профуре уволокся.

- Со Щаповым-то у тебя было?

- Я не хотела совсем, да он ловкий, привык с бабами, они на него вешаются.

- А Сережа?

- От меня да к профуре, вот какой Сережа.

- Ты это не смотри, с них, как листик с дерева, много остается.

- Да я не очень-то ревную, ничего, конечно.

- Ты не бегай за ним, дурочка, они наглеют. Гордость надо иметь. Журавлев мне все: "Вот, мол, отцу-матери написал на периферию, к своим в деревню". Про меня, дескать, написал. Я ни слова, ни полслова, ни вопросика, нельзя на них вешаться.

- Да я разве вешалась? Я только глянула разок, а он ее вот так держит!

- Позорник. Да пусти ты! Ой, Нонка, дура, не чекотись! Да ребенок же, тихо ты!

Посмеялись, пошептались девки, собрались да убежали, им ни дождь, ни грязь нипочем. Правда, Фрося о дочке подумала, молока отцедила. Только это далеко не одно и то же, если прямо от груди или же остывшее из бутылочки.

- У тебя вымя-то, как у симменталки,- посмеялась Нонка. От зависти.

Не утерпела Алевтина Сысоевна, после этих слов облаяла девок, дескать, какие же тут хохотушечки, это ребенка кормить и тому подобное! "Пошли вон из дому!" Убежали.

Отставила Алевтина Сысоевна все хозяйство, не переделаешь за жизнь, а письмо надо писать, материно слово тяжелее золота, может, и окажет на судьбу значение. Каменный человек и тот против материной слезы не устоит. Вытерла руки и полезла, крадучись, в дочкин чемодан. Достала лакированную сумку, пошарила письма. Фрося не все отправляла, иное запечатает, адрес напишет, марочки наклеит, а потом, хлоп, и в сумку. Фотокарточку Алевтина Сысоевна сколько ни искала, не нашла, хахаля-то. Видно, с собой носит, а есть фотокарточка, есть. Открывать конверты Алевтина Сысоевна не стала, пусть бы и не запечатанные, жалко дочкины тайны, только адрес переписала: Чита, Комсомольская ул. Общежитие строительного техникума № 2, комната 47, Журавлеву Константину П.