Семен Подъячев - Понял

Сноха поговорила, поворчала что-то и, видя, что он упрямо молчит, все еще продолжая удивляться, ушла из избы убирать скотину, сказав перед уходом сынишке:

— Сиди дома, неслух! Никуда у меня не ходи. Ишь назябся — посинел весь. Ходишь только обувь треплешь. Шут вас возьми и с ученьем-то с вашим! Бери книжку, садись читай, а уйдешь ежели — голову, ужо приду, проколочу до мозгов!

Она ушла. Ванька, чувствуя, что у него озябли ноги, обутые в несколько раз чиненные, с заплатками, сапожонки, быстро разулся и, боясь своего сердитого, постоянно пробиравшего и ругавшего его «вольницей проклятой» деда, крикнул в направлении к печке:

— Дедушк, а дедушк!

— Ну, что тебе? — отозвался с печки Илья Васильевич.

— У меня ноги иззябли страсть как! Я к тебе на печку полезу. Не заругаешь?

— Полезай, — опять отозвался Илья Васильевич.

Ванюшка быстро вскочил на приступку, а с нее, как кошка, вскарабкался на печку.

— Полезай к стенке, — сказал Илья Васильевич, поворачиваясь навзничь. — Лезь на меня.

Ванька перелез через него и улегся, поставив ноги подошвами на теплое место.

— Шибко, знать, озябли ноги-то? — помолчав, спросил Илья Васильевич, и Ванюшка с большим удовольствием услыхал, что дедушка спросил это не так, как прежде, а каким-то другим, точно не его, ласковым голосом.

— Не особенно, дедушк!

Помолчали… Илья Васильевич покряхтел, зевнул и сказал:

— А я вот на собрание ходил. Никогда не был, а тут вот вздумал: дай, мол, схожу, послушаю.

Ванюшка молчал, не зная, что сказать на это.

— Долго слушал, — продолжал Илья Васильевич. — Дельно человек приезжий говорил. H-да. Хорошо! Думал я, признаться, пустое дело там, языком трепать приехал, трепло, очки втирать нашему брату, ан дело-то вон какое! Лежу вот все, да и думаю: правду говорил человек. Н-да! Эх, ушли мои годы, Ванюшка!

— А уж тебе небось много, дедушк, годов? — спросил Ванюшка, радуясь, что он так с ним говорит.

— Мне-то? — переспросил Илья Васильевич. — Много! Много, — повторил он с ударением. — А что толку-то? Эхма!

Он молчал, и долго молчал, что-то думая. Молчал и Ванюшка, слыша, как дедушка сопит носом и как у него что-то булькает в горле.

— Чему в училище-то нонче вас учили? — после молчания начал опять Илья Васильевич.

— Ничему не учили.

— Как так?

— Мы, дедушка, к празднику готовимся. Училище убираем.

— Это к какому же празднику? Словно никаких праздников нету! Ягорий наш ежели — не скоро. Веденье — то же самое.

— Чудак ты, дедушка! — воскликнул Ванюшка. — Да разве это праздники? Неужели ты не знаешь — наш праздник!

— Какой такой «наш»?

— Какой, какой! Наш! День Октябрьской революции. Эва, неужли забыл? В прошедшем году гуляли. Опять теперь будем… Стихи учили. И я говорить буду. Спектакль. С флагом ходить будем. Из города гостинцев привезут. Петь будем. Приходи и ты смотреть.

— Куда уж мне! — усмехнувшись, ответил Илья Васильевич и, помолчав, добавил: — Где уж нам! Мы свое отжили. Допрежь этого не было.

— А что же было? — спросил Ванюшка.

— Что было-то, говоришь? — переспросил Илья Васильевич. — Что было-то? А вот что было. Теперь вот только, на краю могилы, я, сынок, понял, что было. Да вот он, локоть-то, близок, возьми его, а не укусишь!

И вдруг, очевидно отвечая на свои собственные мысли, заговорил каким-то странным, дрожащим, волнуясь и торопясь, голосом, от которого Ванюшке стало страшно, про то, что было. И чем больше говорил он, тем все больше и больше Ванюшке становилось страшно, а когда под конец услыхал он, что дедушка вдруг, точно побитая собачонка, жалобно затявкал, парнишка заплакал, закричал, обхватив его в потемках руками:

— Дедушка, не надо! Золотой мой, не надо! Дедушка, не плачь! Дедушка, не надо!

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — «Беднота», 1923, 6 и 7 ноября.

Стр. 81…нарисовал он картину того, что теперь творится в Германии… — Речь идет, по-видимому, о Гамбургском восстании в октябре 1923 года, которое возглавил Э. Тельман. Восстание было жестоко подавлено.

Стр. 83. Урядник — в царской России нижний чин уездной полиции, ближайший помощник станового.