Сигизмунд Кржижановский - Жизнеописание одной мысли

Возврат представлялся теперь невозможным: старый хозяин, отказавший Мысли в короткой чернильной черте, сам лег под кладбищенский дерн, и в черепе его были не мысли, а черви. Теперешние хозяева, если и взглядывали на небо, то разве лишь перед дождем: брать или не брать зонтик. Правда, о моральном законе говорили длинно и назидательно: библиотечные полки гнулись от "Этик". Но изучавшим "науку о правильном поступке" не было, собственно, времени на поступки: ни на правильные, ни на неправильные. Те же, что не имели времени изучать... но что с них спрашивать.

Вначале Мысль попала к цитаторам. Шайка цитаторов обычно работает ножницами и клеем: напав на чужую книгу, цитаторы кромсают ее меж ножничных лезвиев, отрезая и перерезая буквы как попало. Больнее боли была обида: цитаторы брали буквенное тело и номера страниц, до самой же Мысли им не было никакого дела. После пришли делатели параграфов: очутившись в параграфе одного из учебников, Мысль даже чуть приободрилась: промен очков на молодые, крепко видящие, с часто расширяемыми зрачками глаза казался ей выгодным.

И Мысль радостно отдавалась целым сериям студенческих глаз, прыгавших с буквы на букву и часто простаивающих целыми часами над строкою, в которую она была вселена.

Но учебник был официально апробирован министерством, и Мысль стала жить - от экзамена до экзамена.

Начались трудовые дни. Страницы учебника замуслили и затрепали. Не было ни мига покоя. Мысль вместе с учебником переходила из рук в руки. Ее таскали с собой: по скамьям парков, по доскам парт, по столам кухмистерских. Будили по ночам. Заставляли прятаться по шпаргалкам. В заикающихся жарких скороговорках экзаменов часто "внизу" лезло в "вверху" и наоборот, и в мораль круто замешивались, как изюмины в тесто, звезды: "Я перепутал, господин профессор, но я все знаю, ей-богу же, знаю..."

Мысль мудреца не обижалась: юно - зелено. Но все это, тянувшееся от семестра к семестру, сквозь годы и десятилетия, начинало тяготить и бесцветить ее. Затасканная по будням, поблекшая, писанная и переписанная, искалеченная ножницами цитаторов, истрепанная о языки студентов, загнанная в тетради и мелкие шрифты примечаний, Мысль изнемогла и стала просить о смерти: съежившееся небо ее, роняя звезду за звездой, облетая изумрудами лучей, обеззвездилось - и зияло черною ямой вверху. И черной яме вверху жаждалось одного: скорее - в черную яму внизу.

Помогло Время. Отсчитав сто лет со дня смерти мудреца, оно напомнило, что вот, мол... Люди имеют прекрасную привычку: раз в сто лет вспоминать о своих мудрецах. Но чем угодить мертвецу: похоронить его еще раз? Не всегда удобно. Решили похоронить с ним рядом одну из его мыслей: в старый могильный камень, придавивший прах мудрецов, врезали: ЗВЕЗДНОЕ НЕБО НАДО МНОЮ - МОРАЛЬНЫЙ ЗАКОН ВО МНЕ.

Мысль легла, вытянувшись во всю длину надгробия, раззолоченными, глубоко врезанными в камень буквами, яркая и нарядная, как в то июльское послеполудня. Не садик мудреца тянулся теперь к ней ветвями деревьев крестовая роща сомкнула вокруг нее свои крестовины.

Над Мыслью и Мудрецом потянулись речи: говорили не-мудрецы и сказаны были - не-мысли. К вечеру ушли - ржавый ключ опрокинулся бородкой кверху в замочной скважине старой кладбищенской калитки.

И снова они остались вдвоем, как и в то давно отснявшее июльское послеполудня: Мудрец и Мысль.

1922

22 Зимнего сада (нем.).