Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

кладбище я находился на диаметрально противоположном конце мистического спектра. Я жаждал страсти – не ласковых лобзаний, а жгучего хлыста, что рассекает бритвой кожу. Не липких поцелуев, а жадных укусов. Не сладкого сиропа, а жаркой крови.

– Ты же видишь, милый, – шептала Ванда. – Ты видишь, и ты чувствуешь теперь. Теперь ты понимаешь… Всё понимаешь, милый.

Я согласно кивал. Я был готов согласиться с чем угодно, лишь бы ещё раз овладеть её телом. Звучит пошло, но точнее не скажешь. Как конченый наркоман, как безнадёжный алкаш, я был готов пожертвовать своим достоинством, гордостью, интеллектом, любыми принципами – от эстетических до политических, – предать родину, продать в рабство брата (если бы он у меня был), отдать на заклание отца и мать. Пожертвовать? Жертва предполагает внутренний конфликт, преодоление себя – у меня бы даже внутри не ёкнуло. Особенно насчёт родителей.

– Да, милая. Да. Понимаю всё…

Мы валялись на крыше кинотеатра «Иллюзион». Гудроновая крыша остывала и воняла горькой смолой. На город опускались сумерки, наступал тот час, когда цвет исчезает и всё вокруг кажется чёрно-белым. Я лежал на спине, Ванда пристроила голову на моей груди – её тело обладало удивительным даром исполнительного удобства, вроде тех кресел, что проектировали в позднем Баухаузе.

Мы курили одну сигарету, передавая её друг другу.

– Я могу быть редкой… – она выдохнула слова вместе с дымом, – дрянью. Редкостной. Иногда сама себя боюсь. – Она невинно рассмеялась и продолжила: – Когда мой отец застрелился…

– Ты никогда мне… – промямлил я.

– … мне только исполнилось четырнадцать. Он был замначальника отделения, знаешь, там где ипподром, вот тот район…

– Беговая?

– Прямо в кабинете. Пистолет тот помню, он его дома чистил, смазывал. Я помогала. Такие ёршики там, маслёнка кукольная – алюминиевая… – Она затянулась, передала мне сигарету. – Мать ему изменяла с другим ментом. Начальником его. После похорон стал ходить к нам уже внаглую. Я через стенку всё слышала – всё! Как пыхтят, как она верещит, когда кончает… Дай мне, дай мне ещё! Сучка…

Я боялся шелохнуться. Сигарета догорела и обожгла пальцы. Небо погасло, из сизого стало тёмно-серым. Цвет этот без названия – таким красят военные корабли.

– Той ночью я хотела их зарезать. Даже нож с кухни взяла. Такой здоровенный тесак. Сидела с ножом в кровати и слушала. Наконец они заснули. – Она говорила обыденным голосом, почти скучным. – Но я их не зарезала. Нет, я не струсила, просто не хотела сидеть в колонии для малолеток. Отец говорил – в тюрьму попадают дураки, умный всегда найдёт способ избежать наказания. Я тихо вышла из квартиры, спустилась вниз. По дороге расковыряла нос, у меня тогда часто кровь носом шла, прямо как из крана хлестала… – Ванда усмехнулась. – Пока до тридцать седьмого добежала, вся сорочка в кровище была. Я ещё по ляжкам и по коленкам размазала… Для убедительности…

Она замолчала, будто припоминая что-то.

– Ты бы видел как менты в отделении забегали! Я такая вся в соплях-слезах, кровища на пол капает – умора! Детка-детка, что с тобой? В одеяло меня укутали, я ж прямо в ночнушке прибежала, без трусов даже – представляешь? Ну они сразу наряд отправили, полкаша того арестовали. Жаль, я не видела, как его с голой жопой выводили, как сучка старая мандой своей трясёт…

Она на ощупь нашла пачку и зажигалку. Губами вытянула сигарету, закурила.

– Его не посадили, но из ментов попёрли. От экспертизы наотрез отказалась – я ж целкой была… Ну вот его и отмазали от срока – состав преступления и прочая хреновина. К тому же связи, сам понимаешь. Но из ментов поперли…

Сколько мы лежали молча, не знаю. Я представлял ярых милиционеров, ломающих дверь в спальню, пузатого полковника и дебелую бабищу с массивными белыми грудями – таких тёток любил рисовать Рембрандт. Внизу гудел вечерний город.

– Но самое забавное выяснилось потом, – беспечным тоном произнесла Ванда. – Тот полковник, которого я хотела укатать в тюрягу, оказался моим настоящим отцом. Как тебе такой фокус?

22

Бунич вернулся в пятницу около шести вечера. Мы расстались с Вандой час назад. Когда он звонил из Шереметьева, я ещё лежал в его постели. Теперь я стоял на балконе, от моих пальцев пахло Вандой, я вдыхал её запах снова и снова. Меня колотил озноб, я надеялся, что инфаркт или инсульт положит конец муке, но сердце билось ритмично, сосуды и артерии исправно доставляли кровь во все органы: генетически я, очевидно, унаследовал здоровье моей несгибаемой бабки.

За секунду до появления я почуял его. Я никогда его не видел, но узнал моментально. Его джип вынырнул из арки и подкатил к подъезду. Из машины выскочил шофёр, кинулся доставать чемоданы. Шесть огромных чемоданов, одинаковых, из пластика стального цвета. Наконец открылась задняя дверь, и из машины вылез он. Бунич. Я вцепился в железный поручень и подался вперёд, пытаясь получше разглядеть его. Сверху были видны лишь короткая стрижка да плечи серого пиджака. Шофёр начал затаскивать чемоданы в подъезд. Бунич потянулся, лениво обошёл джип, сплюнул. Остановился, сунул руки в карманы и, неожиданно задрав голову, уставился прямо на меня. Я инстинктивно отпрянул.

Через минуту, когда я осторожно высунулся, перед парадным стоял только джип. Ещё через пару минут появился шофёр, весело хлопнув по капоту, он запрыгнул в машину и, лихо газанув, уехал прочь.

Я ещё несколько минут тупо пялился вниз. Потом бессильно сполз по стене и опустился на корточки. Сжав кулак, я до боли впился в него зубами. Плакать, как выяснилось, я разучился, из меня вырывались сиплые стоны и какой-то собачий скулёж. Именно в эту секунду – уверенность тут была стопроцентной – Бунич торопливо срывал с Ванды халат, стаскивал с неё трусы и заваливал на кровать. На кровать, ещё тёплую от наших тел.

Яна вернулась раньше обычного, около десяти. К тому времени я был уже изрядно пьян. Я сидел на ковре тёмной гостиной, отхлёбывая коньяк из бутылки, радио бубнило прогноз погоды, Яна прошла коридором, вошла в комнату и чуть не подпрыгнула от неожиданности, разглядев тёмный силуэт на полу. Меня это рассмешило – это и ещё то, что я напрочь забыл о существовании своей супруги.

– Так можно заикой остаться. – Яна смущённо засмеялась. – Ну ты…

– Извини. – Я отхлебнул ещё коньяка. – Тебе нужно уехать. Отсюда. Я больше не хочу… ничего не хочу…

По неясной причине я не мог произнести её имя. В потёмках лица её видно не было, она сначала застыла, а потом дёрнулась, будто внутри сломали какой-то важный стержень.

– Не-ет… –