Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский

поручаю тебе его… Это слуга, который освободил меня от многих хлопот и неприятностей и который всегда умел мне возвратить спокойствие… помни. Ему я обязан порядком при дворе.

Фридрих, смотря отцу в лицо, ловил каждое его слово и всей фигурой ясно выказывал, что обещает свято исполнить его волю.

— Если бы у меня в Польше было несколько таких, хотя бы даже один, то их Речь Посполитая давно бы пошла к черту, и я завел там бы такой же порядок, как и в Саксонии, — прибавил король. — Те друзья мои и верные слуги: Липский, Гозий и вся их ватага боится шляхты, а меня обманывают. Но скоро я всему положу конец, падет несколько или несколько десятков голов, и будет тихо. Я не потерплю, чтобы эта чернь могла ворчать, когда я приказываю… Будет уж всего этого.

Сын выказывал величайшее почтение и умиление словами отца. Начатое и прерванное прощание снова продолжалось.

Фридрих целовал у отца руку. Камеристы, пажи и служба ожидали его в передней. Тут же стояли чиновники и духовенство, в числе которых был и падре Гуарини, осторожно спрятавшийся в уголок.

Король любезно прощался со всеми. Ловчему он поручил позаботиться о привезенных из Беловежской пущи зубрах, которые паслись около Морицбурга, и сошел к экипажам.

Почтальоны сидели уже на лошадях, придворные спешили на назначенные им места, на дворе с непокрытыми головами стояли дворяне, городской совет и мещане, на которых король только взглянул и велел им сказать, чтобы они платили подати. Немного спустя во дворце и Дрездене было пусто и тихо.

Все могли отдыхать до тех пор, пока король не воротится, и пока опять не начиналась барщина развлекания разочарованного во всем Августа.

В то время, когда весь двор в сопровождении отряда гвардейцев двинулся из дворца на мост, на дворе замка стоял еще одиноко экипаж, который должен был вести Брюля и его имущество. Государев фаворит, только что получив похвалу, сошел на двор, сладко задумавшись; здесь увидал он Сулковского, стоящего с мрачным лицом. Брюль быстро подбежал и схватил друга за руку. Они вошли в нижнюю залу.

На лице Брюля рисовалось живое участие, горячая любовь, искренняя привязанность. Сулковский был холоден.

— Как же я счастлив, что могу еще раз попрощаться с вами, еще раз могу поручить себя вашей памяти и сердцу! — воскликнул он с чувством.

— Послушай, Брюль, — прервал его Сулковский, — я тоже припоминаю тебе наш договор; что бы ни случилось, — мы всегда будем друзьями!

— Разве нужно это напоминать мне, питающему к вам любовь, дружбу, уважение, благодарность!

— Дай же мне их доказательства.

— Я жду только счастливого случая, чтобы доказать вам это. Доставьте мне его, и я упаду вам в ноги, — прервал Брюль. — Я прошу, умоляю, граф! Любезный граф, я то ваш, но вы не забывайте меня. Вы знаете, что у меня на сердце.

— Франциска Коловрат! — сказал, смеясь, Сулковский. — О, будьте спокойны, она будет вашей. На вашей стороне мать.

— Но она сама?

— Не бойся, ее никто не станет завлекать. Нужно обладать таким мужеством, как у тебя, чтобы рассчитывать на такое счастье.

— Меня уже обошло одно и побольше этого, — вздохнул Брюль.

Сулковский, смеясь, похлопал его по плечу.

— Ах ты, плут, неужели ты думаешь, что при дворе что-нибудь скроется? То, что ты называешь потерей, очевидный выигрыш. Не без причины тебя ненавидит Мошинский.

Брюль горячо начал отрицать и поднял руки.

— Но… граф…

— Нечего притворяться, не тебе бы говорить это; ты знаешь Мошинскую и находишься с ней в лучших отношениях, чем если бы она была твоей женой.

Брюль, не говоря ни слова, пожимал плечами.

— Мое сердце принадлежит Фране Коловрат.

— А рука ее ждет тебя и ничего, ничего, и ничего. Старая сама тебе ее вручит. Да и Фране пора уже надевать чепчик, потому что глаза ее страшно блестят.

— Как звезды! — крикнул Брюль.

— Что скажет на это Мошинская?

Тут Брюль как бы опомнился после долгого забытья и опять схватил Сулковского за руку.

— Граф, — сказал он, — не забывайте меня перед королевичем; я боюсь, не слишком ли мало выказал я мое почтение и мою привязанность к нему и мой восторг и восхищение нашей святой и чистой королевой.

— Не забывайте вы нас перед королем, и я не забуду вас перед моим господином. Впрочем, Брюль, у тебя там, есть сторонники. Отец Гуарини обращает тебя, графиня Коловрат хочет иметь тебя зятем. Не ручаюсь, что у тебя там нет еще кого-нибудь.

— И все это ничего не значит, если я не буду иметь вас. Я отдам и Гуарини, и графиню и еще кое-что в придачу за одну вашу дружбу.

— Только не Мошинскую! — со смехом отвечал Сулковский. — А теперь доброго пути и кланяйся всем моим землякам медведям.

— А землячкам? — спросил Брюль.

— Только в таком случае, если которая спросит про Сулковского… но сомневаюсь… по-моему, немки лучше.

— И по-моему тоже, — прибавил Брюль.

Они подошли к дверям, Сулковский его провожал:

— Eh bien, à la vie et â la mort [22]!

Они пожали друг другу руки, и Брюль сел в экипаж. В стороне стоял падре Гуарини в штатском, сером, длинном сюртуке и, сложив руки, благословлял дорогу. Брюль двинулся за своим государем в Варшаву.

V

Это было в первые дни февраля 1733 г. Утром вернулся Фридрих с охоты из Губертсбурга. Вечером была опера, и петь должна была неподражаемая Фаустина. Королевич, подобно отцу, был поклонником ее голоса и красоты. Она держала в руках весь двор, тиранила соперниц, прогоняла тех, которые имели несчастье не понравиться ей, а когда возвышала голос, то в зале делалось тише, чем в церкви, и если кто в это время чихнул, то мог быть уверен, что приобрел в ней непримиримого врага. Вечером шла "Клеофида", и королевич Фридрих радовался заранее.

Был послеобеденный час; надев богатый и удобный шелковый халат, королевич с трубкой в руке сидел в кресле и переваривал пищу с тем наслаждением, которое дает здоровый желудок и великолепная кухня.

Напротив него стоял Сулковский. Временами король посматривал на друга, улыбался и, не говоря ни слова, опять затягивался пахучим дымом.

Друг и слуга радостно смотрел на своего довольного господина и в молчании разделял его счастье.

Лицо молодого королевича сияло; по привычке, будучи счастливым, он говорил очень мало, а только размышлял, но о чем, никто никогда не знал. Иногда он поднимал опущенную голову и пристально всматривался на Сулковского, который отвечал ему взглядом; тогда он произносил:

— Сулковский!

— Слушаю!

Фридрих