Михаил Салтыков-Щедрин - Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

Итак, мы встретились и взаимно друг другу обрадовались.

— Вот вы как! — удивился Дыба, — а мы было думали, что вы прямо в Швейцарию стопы направите?

— Да, было-таки предположение, — подтвердил и Удав, но без угрозы, а скорее с шутливою снисходительностью.

— Но почему же ваши превосходительства думали, что я непременно поеду в Швейцарию, а не в Испанию, например?

— Зачем в Испанию? что̀ там делать? Там, батюшка, нынче Изабелла в ход пошла!* Ну, да уж что̀! Кто старое помянет…

И Удав с улыбкой протянул мне руку, в знак забвения, но вслед за этим словно обеспокоился и спросил:

— Не одобряете?

— Не одобряю! — воскликнул я твердо.

— И нельзя одобрить. Хотя, с одной стороны, конечно… однако, тем не менее… Лучше не ездить.

Это было ужасно доброжелательно. Но так как будущее сокрыто от смертных и могло представить надобность в поездке в Швейцарию независимо от всяких превратных толкований, то я все-таки поспешил оградить себя.

— Ваши превосходительства! — сказал я, — вы напрасно считаете Швейцарию месторождением исключительно превратных толкований. Есть, например, в Люцерне «Раненый Лев» — это, я вам доложу, такая штука, что хоть бы и нам с вами!

Я изложил, как умел, смысл и содержание памятника и, разумеется, привел бесшабашных советников в восхищение.

— Так вот они, швейцарцы, каковы! — воскликнул Дыба, который о швейцарцах знал только то, что̀ случайно слыхал от графа Михаила Николаевича, а именно: что некогда они изменили законному австрийскому правительству, и с тех пор опера «Вильгельм Телль» дается в Петербурге под именем «Карла Смелого».*

— А впрочем, бог с ней, с Швейцарией… Из России, ваши превосходительства, не имеете ли известий? — переменил я разговор.

— Как же! почитываем кое-что; и в своих, и в иностранных газетах; ну, и письма…

— Чай, хорошо теперь там?

— Об «увенчании здания» поговаривают… будто бы без этого никак невозможно…

— Ну, и слава богу!

— Бога благодарить всегда время, — как-то загадочно ответил Удав и затем, наклонившись ко мне, шепотком прибавил: — а только вряд ли…

— Не надеетесь?

— Верно говорю: не будет толку!

— Ах, ваше превосходительство!

— Людей нет-с! И здание можно бы выстроить, и полы в нем настлать, и крышу вывести, да за малым дело стало: людей нет-с! — настаивал Удав.

— И мыслей нет! — добавил Дыба.

— Нас, стариков, фофанами называют, а между тем…

Удав, видимо, хотел сдержаться, но вспомнил, как еще недавно русский сановник (русский-с!) исключил его из числа «знатных иностранцев», и не сдержался.

— Мы, по крайней мере, могли объяснить, кто̀ мы, откуда вышли и какую школу прошли. Ну, фофаны так фофаны… с тем и возьмите! А нынешние… вон он! вон он, смотрите на него! — вдруг воскликнул Удав, указывая на какого-то едва прикрытого петанлерчиком* бесшабашного советника «из молодых», — смотрите, вон он бедрами пошевеливает!

— Это на него «увенчание здания» так действует! — ехидно хихикнул Дыба.

— Спросите у него, откуда он взялся? с каким багажо̀м людей уловлять явился? что̀ в жизни видел? что̀ совершил? — так он не только на эти вопросы не ответит, а даже не сумеет сказать, где вчерашнюю ночь ночевал. Свалился с неба — и шабаш!

— В старину «непомнящие родства» бывали, а нынче, сказывают, таковых уж нет! — вновь съехидничал Дыба.

— Приведут, бывало, его, «непомнящего»-то, в присутствие: «откуда родом»? — Не помню. «Отец с матерью есть?» — Не помню. «Где проживание имел?» — Не помню. «Где вчерашнюю ночь ночевал?» — В стогу. — Ну, выслушают, запишут — и в острог!

— А нынче изловят в стогу, да под образа-с!

— И мыслей нынче нет — это его превосходительство верно заметил: нет нынче мыслей-с! — все больше и больше горячился Удав. — В наше время настоящие мысли бывали, такие мысли, которые и обстановку имели, и излагаемы быть могли. А нынче — экспромты пошли-с. Ни обстановки, ни изложения — одна середка. Откуда что взялось? держи! лови!

Произнося эту филиппику, Удав был так хорош, что я положительно залюбовался им. Невольно думалось: вот он, настоящий-то русский трибун! Но, с другой стороны, думалось и так: а ну, как кто-нибудь нас подслушает?

— Да вы, может быть, полагаете, что это ихнее «увенчание здания» — диковинка-с? — продолжал греметь Удав.

— По крайней мере, до сих пор я ни о чем подобном не слыхивал.

— А я вам докладываю: всегда эти «увенчания» были,* и всегда они будут-с. Еще когда устав о кантонистах был сочинен,* так уж тогда покойный граф Алексей Андреич мне говорил: Удав! поздравь меня! ибо сим уставом увенчавается здание, которое я, в течение многих лет, на песце созидал!

— Сколько одних прогонных и подъемных денег на эти «увенчания» было потрачено! — свидетельствовал, в свою очередь, Дыба, — и что же-с! только что, бывало, успеют одно здание увенчать, — смотришь, ан другое здание на песце без покрышки стоит — опять венчать надо! И опять прогонные и подъемные деньги требуют!

— Так вот оно с которых пор канитель-то эта пошла! Возьмем хоть бы вопрос об учреждении губернских правлений…*

К счастию, Удав поперхнулся и принялся экспекторировать, а Дыба постоял-постоял и тоже последовал его примеру. Что же касается до меня, то я смотрел на них и чувствовал, что в душе моей поднимается какая-то смута. Несомненно, что до сих пор идея «увенчания здания» ни в ком не встречала такого страстного сторонника, как во мне. Я не только восхищался ею, не только не жалел в пользу ее похвал и трубных звуков, но, по временам, возвышался даже до иллюзий. И вот теперь, каким-то двум жалким старикам выпало на долю посеять в моем сердце плевелы двоегласия! Хорошо-то оно хорошо, думалось мне, а что̀, ежели и в самом деле вся штука разрешится уставом о кантонистах. Что̀, ежели встанет из гроба граф Алексей Андреич, отыщет в архиве изъеденный мышами «устав» и, дополнив оный краткими правилами насчет могущего быть светопреставления, воскликнет: шабаш!

— Ах, ваше превосходительство! — рискнул я заметить, — «да не сердиты ли вы на что-нибудь?

. . . . .

Что было дальше — я не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я… стою в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания», о том, что людей нет, мыслей нет, а есть только устав о кантонистах, да и тот еще надо в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал разговор, воскликнув:

— Какие вы, однако ж, глупости говорите, ваши превосходительства!

К удивлению, старики не только не обиделись, но на другой же день, встретив меня на той же площадке, опять возобновили разговор об «увенчании здания». На третий день — тоже, на четвертый — тоже… Наконец судьба-таки растащила нас: их увлекла домой, меня… в Швейцарию!!

. . . . .

Но иногда мне думается: что, если бы русского «мѐньшего брата» перенести на часок в немецкий курорт и показать, как гуляют русские культурные господа?.. Что̀ бы он сказал?

III*

Я ехал в Швейцарию не без страха. Думалось, что как только перееду швейцарскую границу, так сейчас же, со всех сторон, и вопьются в меня превратные толкования. За свою личную «совратимость» я, конечно, не боялся — слава богу, не маленький! — но опасался, как бы начальство, по доведении о сем до сведения, не огорчилось. «Не выдержит!», «погибнет!» — доносились до меня попечительные голоса с берегов Невы. И потом, вдруг строго: «Гм… так вы и в Швейцарии изволили побывать?» — Виноват-с. — «С акушерками повидаться ездили?»* — Виноват-с. — «О формах правления изволили рассуждение иметь?» — Вино…

Однако все обошлось благополучно. Я не только не «соблазнился», но даже не имел повода для соблазна. Превратных идей — ни одной. Напротив, русских, коренных русских идей — столько, что не продохнешь. Наступают, берут в полон, рвут на части сердце, прожигают мозг — точь-в-точь как в России. Даже прелестные швейцарские озера и величественные хребты гор — и те застилаются ими, словно пеленою. Риги-Кульм, Пилат, Низен, Фаульгорн — все кажется окутанным туманом. Одна только мысль отчетливо светится: как-то теперь там насчет «увенчания здания» поговаривают?.. Неужто пошабашили?

Ах, право, не до превратных идей в такое время, когда русские идеи, шаг за шагом, без отдыха, так и колотят в загорбок!

Помнится, когда нам в первый раз отворили двери за границу,* то мне думалось: напрасно нас, русских, за границу стали пускать — наверное, мы заразимся. И точно, примеры заражения случались в то время нередко. Приедем мы, бывало, за границу, и точно голодные накинемся. Формы правления — прекраснейшие, климат — хоть в одной рубашке ходи, табльдоты и рестораны — и того лучше. Нигде не кричат караул, нигде не грозят свести в участок, не заезжают, не напоминают о Кузьке и его родственницах. Мудрено ли, что при таких условиях ни Валдайские горы, ни Палкин трактир не пойдут на ум, а того меньше крутогорский губернатор Петр Толстолобов.