Песня имен - Норман Лебрехт

в обеденное время оказался настолько популярным, что ему пришлось установить репродукторы, чтобы слышно было толпам штатских, собиравшимся за оградой. Встревоженная, испуганная публика требовала высокого искусства — Баха, Бетховена, Брамса, Бруха[22], пусть они и немцы. В середине октября, когда в Лондоне возобновилась ночная жизнь, в распоряжении у Симмондса было достаточно свободных музыкантов и ансамблей, чтобы устраивать концерты в любом уголке Большого Лондона, и они всегда проходили с аншлагом.

Атмосфера сосредоточенности действовала на всех. В опустошенной Национальной галерее зрелая еврейская пианистка Майра Хесс давала дневные концерты из произведений Бетховена перед стоящими слушателями; очереди к ней вытягивались вокруг всей Трафальгарской площади. Сэр Генри Вуд обрушил свой гнев на Би-би-си и выбил разрешение возобновить свои променадные концерты, превратив их в праздник непокорности.

— Когда война кончится, — как-то вечером высказался отец, — правительство признает вклад искусства в общую победу. Попомните мои слова: им придется вкладывать общественные деньги в исполнительское искусство, как это принято во всей цивилизованной Европе, — а не рассчитывать на щедрость финансовой аристократии.

Мать скептически хмыкнула, отмечая в списке приглашения титулованным дамам на очередное благотворительное мероприятие. Она верила до последнего вздоха, что noblesse непременно oblige[23].

Нами двоими никто особо не занимался. Школы не работали. Мы свободно бродили или разъезжали по городу на велосипедах, автобусах и громоздких бронтозаврах-троллейбусах, бесконечно забавлявших Довидла величавостью своего хода и искрами наверху.

— Какая максимальная скорость? — спросил он кондуктора.

— О, он может делать тридцать два километра в час по свободной дороге.

— Почти как велосипед, — съязвил Довидл, едва избежав подзатыльника.

Мы вылезали у ресторанов «Лайонс», где официантки в белых шапочках и передниках подавали нам булочки и чай. Любимым у нас был тот, что у Мраморной арки, — там официантка из Кракова добавляла нам джема, а молока давала сколько хотелось. Мы прокатились на последнем прогулочном катере по Темзе и понюхали оранжерейные растения в опустелом Ботаническом саду. И даже посмотрели заключительную игру на стадионе «Лордс», где Довидл разобрался в правилах крикета так быстро, что за обедом разработал тактику против сильного бэтсмена — средней силы подачей со швом за правый столбик, туда, где больше игроков.

— Если он соскучится и выбьет плохо, его поймают, — теоретизировал Довидл. — Если подождет, его команда потеряет преимущество. А в это время — как его, боулер? — попортит землю на площадке, чтобы мяч закрутился.

— Но это нечестно, — возмутился я. — Это неспортивно.

Он посмотрел на меня с сожалением.

— Я понимаю, почему игра идет три дня, — сказал он. — Никто не старается выиграть.

Его английский улучшался с каждым часом — появились неопределенные артикли и слабел угловатый акцент. В ноябре он мог уже смотреть «Юлия Цезаря» в театре «Эмбасси» в Суисс-Коттедже с Эриком Портманом в роли Марка Антония («Курение разрешено — в наличии „Абдулла“»). Мы купили места за шиллинг на утренник в среду, и пожилая капельдинерша сказала нам, что ближайшее бомбоубежище находится в пяти минутах ходьбы на Финчли-роуд, напротив Центрального автомобильного института. «Как только будет дан сигнал воздушной тревоги, — предупреждала программка, — просьба к зрителям встать, но не двигаться, пока не зажжется свет». За беспрерывной болтовней, нашей с Довидлом, смертельные страхи отступали. Мы бродили: от Хайгейта до велодрома Херн-Хилл, от Бейкер-стрит до Боу, слушали пульс имперской столицы, ожидавшей рокового часа.

Для Довидла Лондон был нескончаемым откровением; бестолковая сеть красивых и уродливых улиц с каждого перекрестка открывала новый вид. В двух кварталах от нашей комфортабельной улицы с псевдошато, садовыми гномами и медной фурнитурой, на Карлтон-Хилл, в однокомнатных квартирах жили люди, бежавшие от Гитлера, и жарили шницели на электрических плитках. За одну улицу от нас к западу проходила Гамильтон-Террас, где не в сезон обитали поместные дворяне со своими дочерьми на выданье. А еще в двух минутах к западу Килберн и Мейда-Вейл населяли рабочие-ирландцы и разнообразные бездельники. Все покупали в одних и тех же магазинах, ходили по одним тротуарам, ездили на том же пятьдесят девятом автобусе. Социальные межи видны были только агентам по недвижимости.

Для Довидла это смешение тоже было неожиданностью. В Варшаве, говорил он, у бедных и богатых свои районы. Город плоский, как блюдце, пока не спускается к Висле. Бедные евреи жили в гетто около Железных ворот; средние классы расселились в пригородах за рекой; центр остался у родовитых поляков. Часть города, где рос Довидл, представляла собой клубок нищенских извилистых переулков, с широкими проездами по ее границам — для доступа пожарных и пресечения беспорядков. Построены были многоквартирные дома в российском стиле, с охраняемыми дворами, дворник служил одновременно полицейским осведомителем. Это был человеческий котел, где хлипкие стены не могли заглушить семейных скандалов и вонь человеческих отправлений мешалась с ароматами кипящего супа. Скудость была такая, что в одной комнате могло помещаться три поколения семьи, уборные были общие на дворе — зимой мучение. Стены шелушились, балконы провисали, но жизнь была яркая и шумная. Длиннобородые хасиды толклись среди маскилим[24] с непокрытыми головами. Набожные жены в париках добродушно переругивались с разбитными торговками. В бане извозчики сидели на одной скамье с декадентскими поэтами.

В большинстве многоквартирных домов вестибюли служили круглосуточными синагогами, местом свадеб, обрезаний и поминальных служб. Они не пустовали никогда, ни днем ни ночью. Вечно мерцал свет над ковчегом, и всегда там сидел кто-то — раввин, хасид, нищий, — раскачивался на скамье, читал Талмуд, молился за больных, оплакивал разрушение Иерусалима. Для верующих и для неверующих дом учения был сердцем многолюдной общины.

Если забрел куда-то, на тебя могли напасть и унизить: польская шпана любила стащить с еврея брюки и посмяться над обрезанным пенисом — но у себя в районе тебе ничего не грозило, и ты никогда не бывал одинок. Где-то в этой гавани маленький Довидл нашел брошенную за ненадобностью скрипку и пилил ее беспрерывно, так что соседка сверху, не в силах выносить эти визги, отвела его к учителю. В пятилетием возрасте он выступил в зале филармонии и был осыпан букетами и стипендиями.

А дома, во дворе он пинал мяч с остальными ребятами. Сестра Песя, двумя годами старше его, виртуозно владевшая цветными карандашами, возмущалась его превосходством и вдали от родительских ушей изводила едкими шуточками. Младшая сестра Малка радовалась его дару и просила сыграть ей перед сном колыбельную Брамса или Шуберта. Между завистью и обожанием он, средний ребенок, оказался в точке равновесия. А между тем его музыкальное чувство оттачивали дворовые крики горя и любви, боли и голода, скорбные и молитвенные голоса. За день в Варшаве он узнавал