На закате - Хван Согён

я потеряла единственного сына и была близка к отчаянию, как вдруг в моей жизни снова появились вы. И так странно было. Я случайно узнала, что вы читаете лекцию совсем недалеко от меня, но почему-то не смогла сорваться и приехать, о чем одновременно и жалею, и нет. Я сильно постарела. Так что правильно я, наверно, сделала, что не приехала. Не встретившись со мной сейчас, вы навсегда запомните меня красивой и изящной двадцатилетней девушкой.

Я и сама не знаю, почему вдруг пишу вам. Почему-то захотелось поведать старому другу историю своей жизни. Надеюсь, вы поймете меня: когда думаешь о том, как промелькнула жизнь, кому пожалуешься? Остается только излить душу тому, кого давно знаешь. Мне не хотелось бы причинять вам неудобства, не хотелось бы, чтобы мои записи стали для вас обузой. Все живо в моей памяти: как ходили с вами в библиотеку, как обсуждали книги. Может, это эгоизм, думать, что ценные для меня воспоминания о днях, проведенных вместе, стоят того, чтобы рассказывать о них кому-то еще? Если вы не захотите открывать прикрепленный файл, это необязательно, просто удалите его.

Я открыл файл. Невольно улыбнулся, подумав, как она, усевшись за компьютер, записывала одну за другой свои истории. Ведь и правда: каждый раз я рисовал себе не ту Чха Суну, которой она была сейчас, а девушку двадцати лет. Никак не мог представить себе ее шестидесятилетней. Она пишет, что располнела и застеснялась приходить на лекцию, — ну что ж, наверняка, как и большинство замужних женщин с возрастом. Говорят, часто, встретив первую любовь спустя годы, люди разочаровываются. Но ведь стареют и дурнеют оба, да и не мне говорить об обманутых надеждах. Место, где мы жили в юности, уже не существовало на земле, лишь чучело прежних событий хранилось в памяти; тому, что прошло, нет возврата.

Отец был старше матери на пятнадцать лет. Он приехал в Пусан в тридцать пять, а ей тогда только исполнилось двадцать. Отец всегда говорил, что он беженец, хотя на самом деле попал в плен к ополченцам и содержался в лагере для военнопленных на острове Коджедо. Как уж он умудрился, не знаю, но ему удалось присоединиться к группе антикоммунистически настроенных заключенных, и его освободили. Однажды он, одетый в поношенную военную форму, заявился в лапшичную деда и бабушки в округе Ёндо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Производство куксу в Ёндо в свое время принадлежало японцам, но хозяин уехал, и все права перешли деду.

Мама была дочерью лапшичника, так же, как и я. У нее был брат на три года старше, но его забрали на войну, и он не вернулся с фронта. Я видела дядю только на фотографиях. Дед порадовался про себя, что вместо пропавшего без вести сына получил работника, ведь лишние руки были на вес золота. Маленькую табличку, на которой иероглифами было написано «Лапшичная „Морияма“», он не стал менять, оставил как есть. Поэтому на наших старых фотографиях видно именно это название. В ту пору хибарки беженцев вырастали по всему району как грибы после дождя, и лапшичная, не останавливая работу ни на минуту, едва справлялась с тем, чтобы произвести необходимое количество куксу. Окончив девятый класс, мама стала работать в лапшичной, куда, кроме моего отца, взяли на работу еще двоих молодых людей. Отец, которому тогда уже минуло тридцать пять лет, был простым работягой, охмурять молоденьких девушек не умел. Однако он был бесхитростным человеком, любое вверенное ему дело выполнял на совесть и тем самым завоевал безграничное доверие деда. Который, кстати, по складу своему был совсем другим. Он вечно слонялся где-то, свалив все дела на отца, — и вот тут-то у них с матерью все само собой и сладилось. Бабушка, правда, говорила, что это она вытолкала дочь замуж. Дед купил соседний дом, а потом и еще один, позади нашего, производство расширялось, дела шли хорошо, дед, который всегда был охоч до выпивки, стал пить все чаще, шататься по заведениям, где работали всякие женщины, и в конце концов ушел жить отдельно. Потом у него родился сын, и больше мы его не видели. Перед тем как уйти окончательно, дед продал производство и дом. Тогда отец, недолго думая, увез осиротевших бабушку и маму в Сеул. Я тогда в третий класс ходила. Отец на юге только тому и научился, что делать куксу, но в Сеуле это ему пригодилось. Взяв деньги, скопленные бабушкой, и набрав еще долгов, он купил аппарат для изготовления куксу. Открывать лавку на городской улице или на большом рынке было ему не по карману, поэтому он нашел небольшой район на склоне горы на самой окраине. Там мы и поселились.

До старших классов я одна из местных детей ходила в школу. Я любила читать и хорошо училась. Потом, кроме меня, в школу стал ходить еще один мальчик — не помню точно, когда он переехал в наш район.

Я облюбовала чердак, где сушили куксу, и каждый день, приходя из школы, брала книжку и забиралась туда. На чердаке я будто освобождалась от реальности и уходила в свой собственный мир. Несколько лет спустя после нашего переезда в Сеул умерла бабушка, но расходы остались прежними, если не увеличились, и отец едва мог заработать на пропитание для нас троих.

Неловко такое рассказывать, но я прекрасно знала, что нравлюсь многим мальчикам в округе. Разные мальчишки, собравшись в компании человек по пять, постоянно слонялись вдоль нашего забора, делая вид, что они пришли к колонке за водой. Чаще всего там были Чемён с братом и ребята, которые чистили обувь. Еще помню, все время докучал парень по прозвищу Пень. Но Пак Мину не было с ними. Пак Мину был не таким, как они все. Они были похожи на бродяг, и я со стыда сгорала, что живу с ними по соседству.

Наш район был настолько бедным, что там домов со стеклянными окнами было раз-два и обчелся. Большинство лачуг стояли как слепые — оконные проемы просто закрывали досками. До сих пор помню тот день, когда в моей комнате сделали стеклянные окна, вот радости-то было! Ведь раньше как: пока доску не отодвинешь, внутри темно, что снаружи делается — не видно. А теперь благодать: можно было лежать перед сном и любоваться усыпанным звездами небом, а днем комнату согревало ласковое яркое солнышко. В дождливые или снежные дни можно было просто встать, прильнув к оконному стеклу, и смотреть на улицу.

Вот