Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов

- И где сейчас этот Борозда?

- Схоронили два года назад. Пьяный пошел купаться, неделю искали.

Я пробовал Гришку на вкус.

Борозда - фамилия необычная, но не такая редкая, как у меня.

...Я засиделся у деда. Нужно ли говорить, что я переменил отношение к его добыче и съел из холодильника четыре гамбургера? Четыре мертвых рта, подавившихся пищей на пике рвоты.

Ну и не стану скрывать - напился как сволочь. Утром обходчик меня поприветствовал:

- Вали, Гиполётов. И двигай подальше от центра... железку из глаз не теряй. Километров полтораста не упускай из виду.

Непривычный к опохмелке, я спросил молока, трехлитровую банку с которым приметил в холодильнике накануне.

- Попей, - согласился старик. - От коровы. Двести процентов жирность!

Я замер с банкой в руках. Мне показалось, что изнутри на меня с живым интересом смотрит всамделишная корова. Двести, выходит, процентов? Сколько бы ни было, а меня едва не стошнило.

Деда заклинило. Он стал посреди комнаты и тупо затряс головой:

- Двести. Двести.

Глаза, вмиг переставшие видеть, ушли на глубину.

- Двести.

* * *

Я шел и думал, то наступая на камешек, то обходя его стороной.

Думал о вероятности - как обычно. Предмет моих болезненных размышлений.

Вот - камешек, совсем небольшой, кварцевой внешности, и я шагаю прямо на него. С каждым мгновением шансы на то, что я на него наступлю, возрастают, и вот мне остается сделать последний шажок. Я сворачиваю, обхожу стороной.

Почему я так поступил? Что было мне в этом крошке?

Шаг виделся предрешенным, но камешек ускользнул. Вероятность, отличная от нулевой; еще не чудо, но уже близкая к чуду.

Вероятность рождения человека по имени Адам Гиполётов невелика, но я родился. То есть я уже выпал из высокой вероятности, и вот во мне укрепилось желание пойти дальше. Вероятность моего слона приближалась к нулю. Если мы со слоном начнем совершать неожиданные поступки - что последует?

Скать была не только придуманным местом, она представляла собой общее положение дел. Скатью могла оказаться любая деревня. Математик из меня отвратительный, и место, где я приобретал высшее образование, не имело никакого отношения к формулам. Но поначалу там все же была какая-то нелепая, не нужная никому физика. Я не был ни на одном занятии, а на экзамене, вынужденный нарисовать кривую Гаусса, начертил первую загогулину, какая пришла в голову. Сент-Экзюпери, слон в удаве. Ах, вероломная Хонда. И угадал. Все так и было: на пике - самое вероятное, по краям - самое несбыточное. Это я очень примитивно излагаю, да простят меня специалисты. Но я вдруг понял, что именем-фамилией уже не нахожусь на вершине, что уже успел куда-то съехать, словно с горы, и волен продолжить скольжение. Слон помогал мне в этом как умел.

А когда я доберусь до самого низа, до невероятного, нарисуется Скать.

Хорошо ли мне будет на Скати?

Может статься, что лучше бы мне было не жечь ничего, никуда не ходить и ни от чего не отказываться; в конце концов, я отказывался в надежде приобрести. До камешка осталось немного, его шансы остаться невтоптанным в землю неслись к нулю.

Я обошел его и с силой втоптал два других, лежавших в сторонке, совсем не по пути.

...От городской черты я удалился километров на сорок, и все культурно-показательное прекратилось, пошло-поехало правильное: для тех, кто здесь, а кто далече - тот жизни не знает. Я мог наняться что-нибудь разгрузить или перетащить, починить забор, спилить дерево. Но я не рвался трудиться. Местные, встречавшиеся мне, косились нехорошо.

- Гиполётов! - услышал я недоверчивое, излетевшее из строения грязно-белого кирпича. Шифровалось это строение под кафе.

Я остановился и уставился на толстого детину в десантном берете. Голый по пояс, с ширинкой между колен, детина держал в руке ополовиненную пластиковую бутыль: некое теплое пиво, отвращавшее меня как вещь в себе.

- Дамка, - заблажил десантник, выступая на солнце, кравшееся прочь. Я видел его впервые в жизни. - Ну, ступай сюда! - Не выпуская бутыли, толстяк с одноименной этикетки потащил меня в полумрак, где монотонно наигрывало нечто, в равной степени разлагавшее мозг и стенку желудка. - Рота! - заорал десантник. - Это же Дамка Гиполётов! Мы с ним присягали в Гвардейске...

В этом я ему со скрипом поверил - но сколько же лет прошло? Я не помнил его в упор, а вот ему впечатался в память на всю оставшуюся жизнь как подвиг и слава, хотя ни того, ни другого за мной не числилось, мы больше никогда не встречались, и ни один из нас не мог радоваться тому, что другой живет на свете.

Я строил рожи, прикидываясь, будто вот еще мгновение - и я тоже вспомню.

- Состояние удвалитравлительное! - объявил мой товарищ, едва не сломав каламбуром язык. - Я же Упор-Присев. Забыл?

Похож был, да. Не то стоял, не то сидел, и упирался, такая комплекция.

Если мне что-то и вспомнилось, то очень, очень смутное, но этого хватило, чтобы радость наконец-то написалась на моем лице. Мы бросились обниматься, и он, конечно, засыпал меня расспросами про что да как, а я смущенно рылся по карманам в поисках мелочи, и сразу всем сделалось ясно, что пора брать меня в оборот. Руки мне приторочили к туловищу, протиснули на скамью, и вскоре я уже пил, пил, пил, заедал и заново пил то, что мне подносили.

Имя мое, слона оседлавши, вело меня оттуда, где все сгорело, туда, где что-то мерцало, но я не мог соблазниться дешевыми гирляндами лампочек над стойкой, где перетаптывался южный мужичина в землистом халате. Я покачивался на волнах маловероятного.

Насколько вероятно, к примеру, то, что я сейчас...

Я взял со стола бутылку, на сей раз приличную, не пластиковую бомбу, и с силой опустил на череп соседа - какого-то дурака с шальными глазами, потиравшего на груди тельняшку. Тот схватился за голову и принялся что-то лопотать, но без возмущения; вокруг захохотали, кто-то дружески толкнул меня в плечо. Без всякого перехода и паузы влепили и мне, сосуд прошел по касательной, и это меня спасло; я взялся за ухо и подключился к общему ликованию.

Отказ - начало спуска; дальнейшее должно было приобретать все менее вероятные черты. Я приметил маленький автомат. Один из бражников привстал, и стало видно, на чем он сидел. Не те времена, чтобы такие вещи лежали