Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

говоривший, менее всего, кажется, будет вам благодарен тот, кто его донес… Мы не знаем, кто этот молодой человек, но как из его собственных слов, так и из странного умолчания об его имени со стороны Троекурова явно можно заключить то, что у них есть какие-то личные счеты… Двоюродный мой брат Ашанин, которого между прочим нет почему-то до сих пор, – примолвил он вспомнив, – был не далее как вчера в троекуровском Всесвятском и рассказывал мне, что там находятся две прелестные дамы: сама жена Троекурова и двоюродная ее сестра, княжна какая-то… Вам как юристу известна вероятно старая апофегма11: «Ищите женщину!» Одна из этих двух барынь, если не обе, держит ключ этой загадки, не сомневаюсь, – заключил, лукаво ухмыльнувшись, подполковник.

– У меня, – сказал на это раздумчиво исправник, – есть показание одного крестьянина, бывшего сегодня утром свидетелем, как Троекуров, встретив его на дороге с Троженковым, заставил его выйти из экипажа и съездил тут же нагайкой по лицу… Вы заметили у него две совсем еще свежие борозды?

– Вот оно что! Я все время глядел на эти рубцы и объяснял себе так, что он там в свалке нарезался на что-нибудь… А это наш здешний лорд собстванными руками изволил… Что же это за феодализм, за плантаторство! – восклицал Блинов, преувеличенно вскидывая плечами. – И, заметьте-с, какая низость вместе с тем: насилие над человеком, который, находясь, так сказать, в исключительных обстоятельствах, не может даже прибегнуть ни к чьей защите…

– Не нравится мне этот господин, – уронил как бы нехотя Факирский, поведя головой по направлению столовой.

Блинов, все время стоявший пред ним, поспешно притянул к себе теперь ногой стул, опустился на него прямо против исправника и, притронувшись рукой к его колену:

– Сила, почтеннейший, сила! – прошептал он веским шепотом. – Это один из тех, кому принадлежит будущее, ближайшее будущее, я вам говорю! Вам, я понимаю, несколько резка может казаться в нем эта… эта, так сказать прямолинейность и смелость в выводе идеи до самого крайнего ее выражения. Но что же делать-с!

Наш подполковник развел широко руками и вздохнул вздохом, похожим на свист, – мы с вами так прямолинейны быть не можем, мы люди связанные, носим оба царскую ливрею, принуждены постоянно к поблажкам, к уступкам безобразному порядку и предрассудкам существующего строя общества. А они-с, они порешили с этим строем, они жертвуют собою на борьбу, на «кровавую» – вы слышали – войну с ним. Они, – уже захлебывался Блинов, – они передовики, знаменосцы, миссионеры, избранники, «соль земли-с»!..

И он раскашлялся во всю грудь ото всего этого потока слов, бешеным каскадом выливавшихся из нее.

Молча и печально внимал им его собеседник. Нет, эти слова не убеждали его, и вся его совесть, все, что состояло здорового в его разуме, протестовало теперь против них. «Избранник», «соль земли» – этот нахал! «Сила» – эта дерзость мальчишеского языка, эта проповедь варварского, тупого разрушения! Что же это за призраки, за ложь, за туман! Вся эта сила в бессилии тех, кто признает ее, кто хочет признавать, кто юлит и раболепствует пред ней, как этот петербургский военный академист… кто, как сам он, он, Факирский, лелеял «мечтой» торжество тех «идей», которых этот господин является теперь «крайним выражением»! Не сам ли он еще сегодня утром в разговоре с Ашаниным указывал на «идущую из русского народа силищу в лице Базарова? Отчего же вдруг теперь такое в нем сомнение и отвращение к ней? – спрашивал он себя со внутреннею тоской… Он «непоследователен», сознавался он; и ему становилось и жутко, и совестно, и больно… Тот платонический «социализм», которым тешилась смолоду его мысль, – кто же виноват, что он этого но допускал, не предвидел, не понял? – так вот чем должен он был разрешиться на русской, родной почве и чем звучит он в устах этого «мальчишки, этого «нахала»!..

– Так как же вы полагаете, Семен Петрович? – пробудил его от скорбного раздумья голос откашлявшегося наконец Блинова.

– Насчет чего? – рассеянно спросил он, подымая голову.

– Да насчет… нашего «молодого человека»? – подчеркнул опять шепотом тот.

Исправник нахмурился.

– Могу вам повторить лишь то же, – сухо проговорил он, – я должен исполнить свою обязанность.

– Это не современно, Семен Петрович! – ухмыльнулся только на это ученый офицер.

– Почему «не современно»? – изумленно повторил Факирский.

– Потому что это отжившие, не выдерживающие здравой критики понятия, a следовательно, как прекрасно это замечено было в одной статье Русского Слова12, «всякие толки о них суть праздной мысли раздражение»[84].

– Ну-с, это как вам будет угодно! – сказал, подымаясь, Факирский…

Тот удержал его рукой:

– Это ваше последнее слово, значит? Вы человека хладнокровно, бесчеловечно хотите под каторгу подвести из-за того, в сущности, что вам «не нравится» то, что сами вы вызвали его высказать вам?

– Вы, не я, вызывали его на это! – воскликнул, покраснев до ушей, молодой исправник.

– В вашем присутствии. Он будет иметь полное право сказать, что мы с вами устроили ему здесь полицейскую ловушку.

Факирский опустился снова на стул:

– Что вы, наконец, от меня хотите? – вскликнул он с каким-то отчаянием.

– Отпустите его!.. Я вам уже говорил, никто не заинтересован в его задержании… Он не останется в вашем уезде, само собой…

– Не могу! – уронил еле слышно исправник.

Блинов наклонился к самому его уху:

– Так не мешайте ему уйти!

Тот растерянно только взглянул на него.

– Вы останетесь в стороне, я все беру на себя, – торопливо объяснял Блинов, – велите сотскому отвести его опять в кладовую, запереть и лечь у двери… Понимаете, у двери, a не с ним в кладовой… Да? – утвердительно, не сомневаясь уже в его согласии, проговорил подполковник и кинулся с места в столовую.

Факирский махнул беспомощно рукой… «Вот оно, вот где сила их!» – беззвучно лепетали его уста.

А Блинов между тем, подбежав к сидевшему все на том же месте Овцыну, который, видимо, возложив на него все свои надежды, ждал его с горящими тревогой глазами, быстро проговорил ему, направив в свою очередь осторожный взгляд на оставшуюся непритворенною дверь в переднюю, где ожидал сотский приказа «насчет арестанта»:

– В кладовой, в хламе, найдете лестницу к люку на чердак; там слуховое окно на крышу; а оттуда по водосточной трубе сейчас же… Но уезжайте из этих мест, и вообще… осторожней!..

– Миссия моя здесь кончена, я и так бы завтра удрал, – проговорил, пренебрежительно усмехнувшись, Иринарх, обретая за этими словами весь свой апломб. – А что трубы-то у вас не проржавели?.. А то ведь, пожалуй, свалишься, голову расши…

Он смолк на полуслове, заметив возвращающегося в столовую исправника.

– Сотский! – быстро отходя