Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

моим отцом в университете. У него был сын Мэтью, аутист. Его мать то ли умерла, то ли бросила семью, не имеет значения. В 1973 году доктор Варик получил грант и приглашение провести семестр в Швейцарии, и Симон, усвоивший из всех религиозных иудейских ценностей своего детства только завет гостеприимства, любезно предложил ему взять мальчика в наш дом, под его научный присмотр и пригляд бонны Люсиль.

Как отнеслись к этому остальные члены семьи? Госпожа Лиза Хейворд была вынуждена согласиться — при условии, что дополнительная нагрузка не помешает ей каждую неделю проводить в зале суда семьдесят часов. Роуэн уже был в пансионе и плевать хотел на чужака. А со мной не посоветовались. Ясным сентябрьским днем 1973 года Мэтью переступил порог нашего дома, и я сразу его возненавидела. Ему было двенадцать, на год меньше, чем мне. По неизвестной причине он всегда ходил на цыпочках, как на рессорах. Белая кожа этого пухлого рыжего альбиноса была вся в веснушках и пунцовела, стоило ему покраснеть, а краснел он часто. Сверходаренный аутист, почти инопланетянин с IQ выше 180, был одержим астрономией, делал математические расчеты со скоростью света и не умолкая говорил тоненьким высоким голоском, повторяя одни и те же восклицания, моргал и шевелил пальцами в воздухе — особенно если был напуган, а пугался он часто. Первый завтрак был единственной совместной трапезой семьи Гринблат, и возбуждение и говорливость гостя напрочь исключали застольную беседу, но Лиза этого словно бы не замечала, а Симона поведение Мэтью завораживало, так что страдала я одна — от возвращения из школы до отхода ко сну. Варик-младший занимал комнату Роуэна и ужасно меня доставал, потому что все время что-то бормотал и мешал делать уроки.

Однажды вечером родители куда-то ушли, и, как только за ними закрылась дверь, я ринулась наверх, схватила Мэтью за руку, силой притащила его в свою комнату и принялась угрожать. “Если сейчас же не умолкнешь, — шипела я, тряся у него перед носом прыгалками и скотчем, — я свяжу тебя и заклею рот. Понял?” Он краснел, то и дело сглатывал и дрожал, как осенний лист.

Меня потряс эффект, произведенный моими словами: “Не заткнешься, тебя ждут веревка и скотч! А теперь пошел вон!” Я вытолкала его на площадку, где он продолжал краснеть и жестикулировать, потому что от страха не мог сдвинуться с места. А потом описался. Я заставила его вытереть лужу и вымыть пол, пока Люсиль убиралась на кухне.

Несколько следующих месяцев я травила Мэтью, шепча ему на ухо: “Веревка и скотч…” Он неизменно впадал в панику, бледнел, краснел и снова бледнел…»

Рена всхлипывает.

Воспоминание о собственной жестокости, случившееся между площадью Республики и улицей Гвельфа, рвет ей душу.

Piccoli problemi[75]

Оставшись наконец одна в тесном номере, Рена слушает автоответчик телефона, молчащего с прошлого вечера. Так, что тут у нас? Два сообщения от Патриса Шрёдера, главного редактора журнала «Де ла мардже», и три от Азиза — только они ее и интересуют.

Позвони мне. Перезвони, прошу тебя Рена, что происходит, ты позвонишь когда-нибудь или нет? Поторопись!

Она начинает раздеваться и набирает номер.

— Любимый…

— Ты не очень-то торопилась.

Голос Азиза звучит необычно, и Рена напрягается в ожидании новостей.

— Что-нибудь случилось? Ты, кажется, дрожишь.

У Азиза часто случаются судороги перед самым оргазмом, но сейчас все дело в ярости: он с детства заикается, когда злится.

— Здесь становится опасно, Рена. Ты следишь за происходящим?

— У меня сегодня секунды свободной не было…

Трясясь и заикаясь, Азиз докладывает ей о новой «выходке» — словесной — правительства касательно бедного предместья Парижа, где он родился и где все еще живут его мать и сестры. Рена не раз снимала там репортажи. Она слушает рассеянно — нелегко вернуться к реальной жизни от флорентийских красот и чудес.

— В Италии что, нет телевидения? — возмущается Азиз. — Об этом же все говорят!

— Есть, конечно, все здесь есть, но итальянцев не интересуют мелкие проблемы французов.

— Это — мелкая проблема? Ты правда так думаешь?

— Да не думаю я так, это серьезнейшая проблема — для меня, потому что я француженка. Наверное, в утреннем выпуске новостей будет сюжет, я расскажу тебе завтра. Ну а кроме политики, что происходит у моего любимого мужчины?

— Он умирает от скуки.

— Почему, милый?

— Потому что тебя нет рядом и моим пальцам нечем заняться.

— Может, поиграешь на гитаре?

— Черт, Рена, неделя будет тянуться вечно! Я не могу не представлять… всякие вещи…

— Ну давай, возьми гитару и спой мне колыбельную. Она мне сейчас очень нужна.

— Почему? Не получается с отцом?

— Не в этом дело… Ox, please… спой мне что-нибудь поскорее, красавец Азиз!

— Ладно, ладно, сейчас…

И вот она слышит в трубке аккорды и голос, который так любит. Он напевает на арабском непонятные слова, и Рена плачет, и благодарит, и скоро засыпает.

ЧЕТВЕРГ

«Я прозреваю божественную обычных вещей».

Pieta[76]

Двое молодых людей, брат и сестра, в чужой стране с напряженной, опасной ситуацией, например в Израиле. На земле нарисованы два круга: один для верующих, другой для неверующих. Молодой человек говорит, что верит, и заходит внутрь первого круга. Девушка говорит, что верит только в любовь к брату. Чтобы ее наказать, власти вручают ей револьвер и приказывают убить его. Он падает мертвым — в круг для неверующих…

Понятия не имею, почему мозг предлагает мне именно такую версию отношений с Роуэном.

Рена лежит на кровати и щелкает пультом, перебирая каналы, но никто не рассказывает о событиях в парижских предместьях.

Она стучится, и Ингрид в ночной сорочке приоткрывает дверь. Высовывает голову и шепотом сообщает:

— Симон всю ночь читал «Дочь Галилея»[77] и только что заснул. Займись чем-нибудь сама, а в полдень встретимся на Старом мосту, договорились?

В душе Рены булькает злая радость: она свободна и бежит на Соборную площадь, заходит в музей при соборе Санта-Мария-дель-Фьоре, покупает билет и с бешено колотящимся сердцем встает перед «Пьетой»[78] Микеланджело.

Текст аннотации уточняет, что перед посетителями не «Пьета», а «Снятие с креста» и человек, стоящий за телом Христа, бородатый старик в капюшоне с окаменевшим от боли лицом — не Никодим, а сам художник. «Восьмидесятилетний мастер страдал от приступов острой депрессии и все чаще думал о смерти: статуя должна была украсить его могилу».

«Взгляни на всех этих убитых горем людей, — говорит себе Рена. — Иисус,