Белград - Надя Алексеева

кустах тамарисков, которые в июне цвели розовыми пушинками с конфетным запахом, теперь выступили крупицы соли. Мапа задержалась у мягонькой веточки. Синани рассказывал, что это чудо, а не дерево: мол, его избу, открытую посреди набережной всем ветрам, давно бы в море снесло, если бы не они. «В пустыне тамариски от песка защищают, у нас от моря, а к осени еще соль на них съедобная, даже полезная, верблюды лижут», – Исаак Абрамыч словно пытался всучить ей эту изгородь.

Теперь Мапа не удержалась: вроде как понюхала тамариск, а сама лизнула. И правда – соль.

На скамейке под окнами лавки-избушки Синани никого не было. Мапа знала, что скамейку прозвали «Чеховской». Подумала: а где, интересно, сам Антоша? По пути сюда показалось, что на дальнем конце набережной он на извозчике сворачивает к городскому саду. Его шляпа и летнее пальто. Нет. Он копается в огороде. Жаль, пруд в такую засуху на участке наполнить нечем, а то заняла бы брата карасями, как в Мелихово…

Бунин, подобревший, уже наговоривший кучу глупостей дочке Синани (не то Аде, не то Еве), выглянул из лавки:

– Мария Пална, обои? Нужен хозяйский глаз.

Ада-Ева задребезжала хохотом, как погремушка.

– Скажите, пожалуйста, – ледяным тоном спросила ее Мапа, подойдя к витрине и даже не взглянув на папку с пестрыми образцами, – Исаак Абрамович когда будет?

– Он на почте, – ответил за девчонку Бунин.

– Вот ждем его, – вставила Ада-Ева.

– И вас, наверное, покупатели заждались, – сказала Мапа девице, кивнув на двух толстяков у входа.

Те явно пришли за табаком, которым синеглазый Синани торговал не менее бойко, чем книгами. Толстяки листали альбом с автографами писателей, побывавших в лавке. Разумеется, лист с фамилией «Чехов» с зигзагообразным хвостом после «в» был совершенно затерт и побурел. Подпись Бунина, молодого, начинающего, была в альбоме на свежей странице. И закорючку он поставил, как у Антоши. Ученик. Толстяки, спросив нарзану, ушли пить во двор, так до него и не долистав.

Бунин это понял, спиной почувствовал, захлопал себя по карманам в поисках папирос. Мапе стало его жалко. Зря на гречанке женился. В приданое получил ложу в опере, да на кой бес она, опера, когда работа, дело у мужчины не идет.

Мапа, едва не касаясь щекой рукава Бунина, склонилась над папкой. Образцы были хороши. Бумага прочная, узор четкий, цвет… Вот тут Мапа, в прошлом художница, которую отличал сам Левитан, задумалась. Ей нравились серые обои с едва заметным палевым рисунком. Так, будто это набросок, сделанный мелками и карандашом. Но ей не хотелось, чтобы Бунин счел ее блеклой натурой, сравнив с братом, взявшим для кабинета алые с золотом обои. Еще противнее стало от того, что серо-палевые можно было бы и в Севастополе купить: давно бы всё поклеили и дверью входной занялись, не пришлось бы терпеть стыд с газетами.

Бунин, которого еще минуту назад было жаль, теперь тяготил Мапу. Казалось, он стал выше ростом и занял больше места в лавке. Вдруг дверь – у Синани она была под стать избе: крепкая, купеческая – распахнулась. Вошла блондинка с толстыми косами по плечам. Прогулялась по залу. Ее ногти касались витрин, постукивали по книжным переплетам. Синани бы не понравилось, жаль, его нету.

– Как вам, Марья Пална, зеленые? – спросил Бунин, едва поклонившись блондинке. – Под цвет глаз. А из долин зеленых утром веет…

– Только не надо стихов, и вообще, где это видано – подбирать обои к глазам! – начала было Мапа, но развернулась и обратилась к блондинке: – Мне здесь необходимо женское мнение, выбор хорошего вкуса.

Бунин хмыкнул, отошел к полке, где стоял его сборник рассказов, сделал вид, что читает. Мапа представилась вошедшей, та обрадовалась, назвалась: Софья Федоровна Абрамова, московская актриса. Последовали листания папки с образцами, шуршание, комментарии: «в Париже», «у великой княгини», «у Третьякова». Блондинка тяготела к розовому, по моде.

– У вас тонкий вкус, – Мапа смотрела на актрису с прищуром, отчего ее глаза и впрямь сделались зелеными, как болотные огни.

Абрамова тяжело вздохнула над своей шляпой. Лента того же розового, что и выбранный ею образец обоев, была изорвана.

– Где же это вы так?

– Не поверите. Час назад у вас в огороде.

Актриса поведала о прослушивании, журавле, лопате и розах. Кусты, стало быть, разрослись, подумала Мапа, надо велеть Арсению подстричь. Антоша, значит, сегодня в женское общество угодил. Только вот за рассказ он засел еще вчера…

Всхлипывая, актриса закончила тем, что зонтик воткнула в саженец груши и теперь осталась без роли.

– Послушайте, – влез Бунин. – Вы и правда молоды для жены Серебрякова. На сцене вы бы казались ему прямо внучкой. Куда это годится?

– Иван Алексеевич, и вы теперь драматург? – строго одернула Мапа.

– А вы не согласны?

– Не согласна. Антон Палыч просто не в духе с утра: у нас, как видите, ремонт. Такую актрису не одобрил. А! Вот и Исаак Абрамович.

Вошедший Синани прямо от дверей закланялся, будто попал не в свой магазин, а на чужие именины.

– Мария Павловна, погода хороша! А в Москве дожди, заморозок первый прямо на неделе обещают.

Он представился Софье Федоровне, еще что-то болтая о погоде, и вдруг скис, протянув руку Бунину. Тот замер, поджав губу.

– Что я могу, Иван Алексеевич? Что? Не продал ни экземпляра. Выгодное место дал книге, выгодное, Марья Пална, подтвердите! Но не берут ваш сборник. Хоть режьте.

Глаза Бунина потемнели, словно он и впрямь сейчас выхватит нож. Синани тем временем вытянул книгу у него из рук и запричитал, обращаясь почему-то к Абрамовой:

– Софья Федоровна, судите сами, сигнальный экземпляр, подписанный автором…

То, что даже эта книга не продалась, не стоило и произносить, и всё же, если бы кто-то сказал, выдохнул эту фразу, Бунину было бы больнее, но легче. Теперь, Мапа отметила, у Ивана Алексеевича лицо как на отпевании. С усилием переведя взгляд с разорванной ленты в руках актрисы на бревенчатую дверь, он вышел.

Абрамова спросила цену книги, но Мапа остановила ее.

– Не надо, из жалости сейчас – не надо. Вы вот что: приходите к нам на чай. Ну, скажем, завтра? Дорогу вы знаете, журавля не боитесь, – Мапа прищурилась.

– Нет, снова пробоваться – унизительно.

– Ничего унизительного в том, чтобы вернуться за парижским зонтиком.

По ее взгляду Мапа поняла, что верно упомянула Париж. Лесть удалась. Из этой девчонки Елена Андреевна явно никудышная, зато и роман с ней ничем не кончится. У той, у А., тоже косы были.

Проводив Абрамову, которая просила называть ее попросту Софочкой, до дверей, Мапа взяла зеленый