Заметки и миниатюры - Михаил Афанасьевич Булгаков

подхватила депутатка Анна Чебоксарова, иваново-вознесенская текстильщица. — На прямой дороге в сенаторы был, а теперь…

— Мерзавцы! Подлецы! — грохотал Михаил Суворин — Тоже! "Плоды Просвещения" ставили… Вас надо ставить, а не "Плоды Просвещения"! Выставить всех рядом да — по мордасам, по мордасам, по мордасам…

— Не виноваты мы ни в чем, — угрюмо возражал Варсонофий Тыква, он же Коко Шаховской. — Случай тут, и ничего больше! Все хорошо шло — без сучка и задоринки. Но только мадам Кускова заговорила — прахом вся затея! По голосу ее, каналья, признал. "Я, — говорит, — раз вас на лекции слышал. Извините, говорит, — не проведете!"

— Подлецы! — процедил Суворин. — А Ренникова я…

Но Ренникова поблизости не оказалось. Он — Ренников — знал, что в случае неудачи Суворину опасно показываться. Рука у него тяжелая, а пресс-папье на письменном столе — еще тяжелее…

Ол-Райт

"Дрезина", 1923, № 12

Птицы в мансарде

Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме э 5, что против Румянцевского музея.

Москва — город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.

На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:

— А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?

— Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!

— Что это за глупые шутки!

— Да вы не обижайтесь, товарищ, — моргая, ответил человек в сапогах, это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай э 34, доедете до Румянцевского музея. — Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.

И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: "типография", то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.

Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:

— Выше.

Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:

— Войдите!

Вошел.

И оказался в огромной комнате, т. е., вернее, не комнате, а так — в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью "Тригонометрические формулы" и открытое окно. Ветер весело веял в него.

Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.

И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.

Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.

— Но ведь печки же нет… как же топить? — робко спрашивал я.

— Нет! — хором перебивали голоса, — печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.

На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.

— Почему она проклятая? Не греет разве?

— В том-то и беда, что греет!! — загремели голоса. — Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!

— На нос, — сказал курносый строго.

— Капает!! — ревели голоса, — капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.

— На книги льется, главное.

— Неприятно жить. Оттепель.

— Курьезная печка, — задумчиво сказал блондин, — дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, — он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, — но дымит. По неизвестной причине.

— И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.

— Не топить — здоровее, — сказал бас.

— Только тогда немного холодно, — спорил блондин, — встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.

— Умывальника абсолютно нет.

— У вас вообще ничего нет! — укоризненно сказал я. — За этой дверью что?

— Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: "Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением". Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: "Вы тут дышите, это совсем другое дело". Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.

— Это все проклятая фотография.

— При чем здесь фотография?

Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.

— Уборная-то по крайней мере у вас теплая?

— Как вам сказать… — задумался блондин. — Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.

— Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?

— А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще…

Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора,

— Черт знает что такое!

— Теперь что! — грянули собеседники, — благодать! Весна! Самое главное — вышибли печку, будь она проклята. А уборная — она оттает.

— На какого дьявола тут эти трубы. И вообще, что было раньше в этом сарае?

— Это не сарай, — хором обиделись эмпиновцы, — здесь — мастерская раньше была. Но теперь все, конечно, в ветхость пришло. Вообще не ремонтируется. Никто внимания не обращает.

— За загородкой что?

— Там еще четверо наших. Там хорошо.

За загородкой было, действительно, неизмеримо лучше. Напоминало ночлежку. Были четыре кровати с одеялами и даже картинки на стене. И черная печка.

— А где студентки помещаются?

— Студентки ниже.

Всей компанией затопотали вниз по лестнице, по дороге заглянули в уборную. Гадость неописуемая.

Студентки были ошеломлены появлением всей компании с неизвестным лицом во главе.

— По поводу чего? По какому поводу? — добивались они.

И лишь одна сидела на сундуке и шила. По лицу ее блуждала скептическая улыбка.

— Осмотреть? Прекрасно! Осмотрите!

— Чего тут смотреть! Общежитие дайте! Вот что!