Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

но и не отвергал «абсолютно» их raison d’être, a доказывал, что отношения полов не терпят вообще ни регулирования, ни контроля и должны быть вполне предоставлены самой жизни, «с ее законными непоследовательностями и уклонениями от теории, как бы и ни правильна была сия последняя». Говорил, очевидно, человек, равнодушный к тому, как поставлено будет дело, так как по сущности его он при какой угодно постановке уверен в ожидавшем его лично успехе. «Фатовство» это как ножом резало Иринарха при сознании им того страшного фиаско, которое самому ему пришлось потерпеть в попытках «развивания» княжны Киры Кубенской. Он вдруг желчно и резко выступил против «верхоглядства», обнаруживающегося, говорил он, в словах его собеседника, и обозвал их дажо гусарским балагурством, непристойным в серьезных дебатах. Блинов попробовал было возразить, но беспощадный оппонент так и срезал его, объявив, что он, Блинов, обращает «учение реалистов» в проповедь обыкновенного «буржуазного разврата», что ни в каком случае терпимо быть не может, что, провозглашая «принцип свободной любви», реалисты не имели только в виду возвратить «естественным отношениям полов» принадлежащую им по праву «функцию» в человеческом обществе, но еще, и это главное, стремились послужить этим перевоспитанию самого общества на новых реальных началах…

– A знаете ли вы-с, – шипел, кривя губы, Иринарх, – что перевоспитание это должно прежде всего состоять в полном и слепом подчинении высшим целям «реальной истины». Вы говорите о «законных» якобы «непоследовательностях и уклонениях от теории». Этого допустить нельзя-с. Каждый, вступающий сознательно в среду «реалистов», к тому или к другому полу он принадлежит, – все равно должен заранее отказаться от своей субъективной воли и быть готовым беспрекословно и во всякое время пожертвовать своею личною склонностью, если того потребуют эти высшие цели. Поняли теперь-с? Это было ново даже для такого «прогрессиста», как подполковник Блинов. Он пытался отозваться на это шуткой:

– Я, значит, например, сошелся с женщиной и вдруг мне с бухта-барахта скажут: «Кинь ее!» На что и кому может быть это нужно?

– На что-с? – повторил с злобным блеском в глазах Овцын. – А вообразите себе, что для торжества или даже просто для пользы новых идей нужно, например, привлечь какое-нибудь очень влиятельное лицо, и это лицо можно подкупить только женщиною, а эта женщина та именно, с которою вы сошлись. Следует ли или нет вам отказаться от вашей склонности к ней, а ей оставить вас и перейти к тому влиятельному лицу, если только оба вы сознательные и последовательные реалисты? Разве в таком случае это не прямой долг ваш и ее?.. Позвольте, – воскликнул он, останавливая жестом чаемое возражение, – вы поймите, что ведь это не тот «внешний, неведомо кем установленный принцип долга и нравственности», в силу которого какая-нибудь «тупица со звонкою пустотой черепа», вроде Татьяны господина Пушкина, жертвует своим естественным влечением ветхозаветной идее «семейного курятника», а долг гражданский, единственный, который способен и должен признавать «настоящий реалист».

Он смолк – и невольно подался телом назад…

– Это-с… – неожиданно, подскочив к столу, за которым, не подымаясь с обеда, рассуждали наши собеседники, воскликнул Факирский с побледневшим лицом, – это гнусная тирания и мерзость худшая изо всех!..

– А хотя бы и тирания-с! – возразил Иринарх, оправившись от первого невольного чувства смущения. – Или вы полагаете, что для водворения «реальной истины» в общественном устройстве нам нужны западные «говорильни»[83].

Факирский не ответил и машинально повернул голову в сторону входных дверей, за которыми в передней послышались в эту минуту чьи-то тяжелые шаги.

– Кто там? – крикнул громко со своей стороны хозяин.

Дверь полуоткрылась, и в отверстие просунулось бородатое лицо сотского.

– Что тебе нужно?

– Ничего-с… Зашел вот насчет… их, – пробормотал сконфуженно тот, останавливаясь взглядом на арестанте, долгим отсутствием которого из-под его стражи он, видимо, обеспокоился и которого заставал теперь с «цыгаркой» в зубах, развалившегося пред «начальством», – как, значит, поздно, так где прикажете…

– Хорошо, тебе скажут… Погоди там! – не дал ему кончить Блинов.

Мужик скрылся. «Господа» молча переглянулись все трое – и тут же опустили веки.

Этот мужичий голос возвращал их всех к сознанию действительного положения вещей.

Лицо Иринарха судорожно повело. Исправник поспешно вытащил часы из-под борта своего форменного сюртука и так и погрузился широко раскрывшимися глазами в циферблат: стрелки заходили за полночь. Блинов, набрав усиленно дыма из папироски, выпускал его из-под усов тонкою, длинною струйкой, как бы сосредоточившись весь на этом занятии. Никто словно не решался заговорить первый.

– В узилище ввергнуть меня опять отъявился? – начал наконец Иринарх, насилуя себя снова на дерзко-насмешливый тон и глядя в то же время на исправника тревожно забегавшими глазами, кивнул затылком на двери, за которыми скрылся сотский.

– Что же-с, время уже позднее… – заговорил было Факирский, морщась и видимо избегая этих допрашивавших его глаз.

– Семен Петрович, позвольте сюда на минуту!

И Блинов, захватив со стола шандал и указывая взглядом на соседнюю со столовой комнату, быстрым шагом направился к ней.

Факирский безотчетно доследовал за ним.

Они вошли в бывшую гостиную старика Блинова, квадратную горницу, с фамильными, каким-то богомазом писанными портретами и дряхлою мебелью из корельской березы.

Хозяин, уведя гостя в дальний угол, пригласил его жестом присесть и, поставив шандал на близ стоявший стол:

– Как вы думаете быть с ним? – шепотом спросил он.

– Как? – озадаченно повторил исправник. – Моя обязанность…

– Д-да… Завтра, значит, в острог?

Факирский без слов приподнял только плечи.

– Послушайте, – воскликнул вдруг тот, – ведь это черт знает что, однако!.. Вы говорите «обязанность»… Я понимаю, вы занимаете казенную должность, получаете жалованье… Каждому буар-манже10 надо. Но ведь вы развитой человек, читали хорошие книги…

– Так что же что читал? – уныло поднимая глаза, промолвил исправник.

– А то-с, что вы знаете, как и я, что нельзя карать человека за убеждения…

Факирский ёрзнул на стуле:

– Тут уже не убеждения, а факт… Вы сами знаете, что произошло там, на лугах…

– Знаю-с, – быстро возразил Блинов, спеша воспользоваться доводом противника на пользу собственной своей аргументации, – и если сами вы ставите вопрос на голую почву факта, так я позволю себе вас спросить: кому будет от того легче, что этого молодого человека «ввергнут в узилище», как остроумно выражается он, засудят его, сошлют?.. Ведь одно из двух: или он будет подлежать ответственности за возбуждение крестьян против помещиков – и тогда вам придется привлечь к делу и этих мужиков… с которыми я только успел согласиться… а, следовательно, ни от них, ни от меня вам за это спасибо не будет. Или главный мотив должен состоять в увечье, понесенном от него Троекуровым: так ведь тут, – протянул, значительно подмигивая,