Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Тот только плечом дернул, словно говоря: «Еще спрашивает!»

– А вы? – сказал он.

– Знаю-с. Он очень близок с товарищем моим по заведению, полковником Окончиковым. Сборник вместе издавали…

– Знаю-с, – протянул в свою очередь Овцын и значительно улыбнулся, – *** в крепости7, как вам вероятно известно.

– Д-да, – вздохнул Блинов и развел руками, – такой человек, вождь, который так много мог бы еще сказать!.. И если вдруг его в Сибирь…

– Ничего-с, вызволим! – не дав ему договорить, отрезал Иринарх и полез за новым куревом в портсигар исправника.

Трапеза давно кончилась: стемнело, и денщик хозяина, старый, обросший до глаз волосами служивый, сердито каждый раз оглядывая на ходу спину «жулика», сидевшего за одним столом с «господами», убрал посуду, принес две зажженные свечи в старинных высоких шандалах и заменил, по приказанию барина, выпитую бутылку вина бутылкой старой вишневки из оставленного стариком Блиновым своему наследнику довольно порядочного погреба. Вишневка оказалась отличною; денщик отослан был снова из комнаты, и разговор завязался опять.

Он перешел теперь на почву общих рассуждений, – столь любезных вообще беспочвенной натуре так называемого русского «интеллигента».

Не обойден был ни один из тех трескучих «вопросов», о которых в те дни бряцала во все кимвалы свои русская журналистика… Ученый офицер-«академист» и неведомый ему, но все более становившийся для него «интересным» молодой человек оказались по большинству этих вопросов вполне единомышленными «в принципе», расходясь лишь в некоторых частностях. О «теософической задаче»[81], о «почтенном тезисе» (под этими выражениями на языке «нового слова» разумелось бытие Бога и вера в него) упомянуто было лишь вскользь, так как об этом и в самом деле стоило ли много говорить! Подполковник Блинов вспомянул только кстати о «замечательном своею ограниченностью Вольтере», верившем в этот «тезис»; а Иринарх Овцын, комически воздев очи к небу, возгласил: «Аллах есть Аллах – как трогательно и похвально!..» Более времени заняло рассуждение о «добре и зле» вообще и о «реальном» разумении этих понятий. Вспомнили при этом остроумное определение одного из апостолов учения, рассуждавшего так: «Когда, говорит дикарь, я ворую жену у других людей, – это добро, а когда у меня воруют, – это зло», – и признали совершенно правильным выводимое из этого апостолом заключение, что «такого основного принципа должен держаться и последовательный реалист». При этом решено было, «что действия человека зависят единственно от его органических условий и от тех внешних влияний, по которым человек поступает непременно так, а не иначе». А следовательно, – торжественно выводил Овцын, – если человек поступал так потому, что не мог поступать иначе, в чем же его вина, где преступление?

– Еще бы, еще бы! – продолжал далее вывод его собеседник, захлебываясь от соревнования, которое возбуждал в нем сильный полет мысли «молодого человека». – Преступления вообще нет, а из этого совершенно уже очевидно, что и «всякий вообще суд нелеп!..»

– Само собой! – аппробовал Иринарх.

Коснулись кстати и воспитания, и положили, что «новым людям» необходимо «поймать таракана», то есть овладеть во что бы ни стало школой, «чтобы упрочить окончательно господство реальных идей над обществом». Подполковник Блинов начал было по этому поводу развивать свою программу «новой» школы, которую полагал устроить «по типу артельной мастерской, на начале самоуправления со своею собственною юрисдикцией», но Овцын обозвал почему-то это «ерундой», и хотя со своей стороны не предъявил другой программы, но Блинов как-то сам вдруг сознался мысленно, что говорил действительно «ерунду» и тотчас же перешел на критику существующей школы, «основанной на начале слепого авторитета, способного убить деятельную силу в самых энергических и гордых натурах».

Иринарх тут даже привскочил и замахал руками:

– Да-с, то, что преподается теперь там, «одна профанация и проституция мысли»… Какой-нибудь «пошляк и мерзавец Цицерон», «блюдолиз Гете» или наш «маленький и миленький господин Пушкин, эта колоссальная неразвитость», – вот «какими элукубрациями8 притупляют в нынешней школе здоровый ум юношества и усыпляют его человеческое чувство»…

Московский студент «Строгановских времен»9 неудержимо проснулся в безмолвно и угрюмо внимавшем до тех пор этому прению исправнике. Он вскочил с места с задрожавшими губами:

– Послушайте, господа, ведь всему же есть мера наконец! Пушкин, Пушкин – «колоссальная неразвитость»!..

И голос замер у него в горле.

– Приговор ему ведь уже окончательно произнесен в нашей литературе, что же делать, Семен Петрович! – с жалостливым снисхождением во взгляде, в тоне голоса обернулся к нему хозяин. – Безапелляционный приговор. Вы помните, конечно?[82]

Факирский махнул рукой, круто повернул на каблуках и судорожно заходил вдоль и поперек комнаты.

А те между тем перескочили быстрым махом от воспитания и «миленького» Пушкина к «женскому вопросу»… У обоих у них даже глаза засверкали заметно ярче прежнего. Это был действительно вопрос из вопросов, овладеть окончательно которым для каждого «настоящего реалиста» представлялось даже гораздо важнее, чем «поймать таракана» – школу. Петербургские авторитеты «нового слова» лихорадочно указывали на него своим адептам, как на главнейшую задачу, к которой должны были они направлять свои усилия. К женщинам, предписывалось на страницах «прогрессивных» журналов, должен быть непременно приставлен развиватель («освободитель» тож). Для большего успеха развивания собственно девиц «лучше всего овдоветь им с одним из пропагандистов женских душ», указывал сам «гениальный» Добролюбов… Подполковник Блинов со своими глазами навыкат и богатырскими плечами имел полное основание почитать себя одним из удачливейших таких «развивателей». Он мог с гордостью сосчитать уже не менее полудюжины требуемых «женских душ», успевших «провдоветь» с ним по всем правилам «нового учения». Иринарх Овцын тотчас же инстинктивно почуял его превосходство над ним с этой стороны и внутренно озлился!.. В тоне, с которым каждый из них говорил теперь о предмете, чувствовались все сильнее диссонирующие ноты. Конечно, как и по предыдущим «вопросам», они не расходились «в принципе» и отправлялись оба равно от известного, «неоспоримого» положения, что «следует изменить пошлый язык морали, но считать падением, если женщина предается полному наслаждению любовью», – и что «брак – вот действительное падение, вот потеря нравственной чистоты и силы». Ho затем являлись подробности, из этого положения истекающие и требовавшие разрешения, как то, например: следует или нет «регулировать отношения лиц, заключающих союзы на начале свободного выбора; имеет ли право та или другая из соединившихся на этом свободном основании сторон требовать себе от другой исключительной верности»; может ли быть «вообще допущено сознательным реалистом чувство ревности», и т. д., и т. д… Блинов относился ко всему этому с какою-то пренебрежительною толерантностью, не допускал «лично» ни верности, ни ревности,