Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Наконец тут могли действовать и другие мотивы, – уронил он с губ, злобно скривившихся опять от этого воспоминания.

– Действительно, – так же холодно сказал исправник, – крестьяне показывают, что вы возбуждали их против посредника и вообще помещиков, говорили им, что вся земля должна им принадлежать.

– Ну-с, а вы-то как же? – перебил его резко арестант, подымая вилку вверх и покачиваясь на своем стуле. – Вот, вы говорите, студент были, человек развитой, как же сами-то вы полагаете, кому должна принадлежать земля: тем ли, кто обрабатывает ее и обливает своим потом, или всяким родовитым тунеядцам-собственникам, эксплуататорам народа?

Факирского огорошил этот неожиданный, поставленный ему ребром вопрос. Ответить на него утвердительно значило отрицаться ему ото всех тех идеалов будущего «человеческого братства», которым он оставался верен мечтательною мыслью с университетской скамьи… Он, не находя ответа, только отвернулся и неопределенно пожал плечами.

Подполковника Блинова вопрос будто испугал даже. Он почел необходимым как можно скорее заявить, что по отношению к нему лично не может даже существовать никакого подобного вопроса:

– В самом принципе собственности лежит величайшее беззаконие, – произнес он с высокомерною улыбкой, как бы уже по адресу кого-то воображаемого, не разделяющего с ним такого убеждения, – это давно и неотразимо доказано Прудоном3 и обратилось в настоящую минуту в аксиому социологической науки. Дело заключается, по-моему, лишь в большей или меньшей степени применимости в данную минуту новых, реальных начал к практике жизни человеческих обществ, воспитанных на вековой рутине, унаследованной от произвольных воззрений римского права на владение землей. Ведь с этим все-таки приходится пока считаться…

– Да-с, – не давая ему продолжать, возразил Овцын, – как если сам в себе силишки не чувствуешь, так тут и начнешь гадать, как старая баба на картах: выйдет, не выйдет… Вы, видно, и Добролюбова-то никогда порядочно не читали? – уже совсем презрительно уронил он.

– Я-с? Я-с не читал Добролюбова? – в силах был только пропустить Блинов сквозь горло, задыхаясь от негодования за такую обиду.

– А, читали, – хладнокровно вымолвил Иринарх, – так вам там наперед и ответ написан.

– Какой ответ такой?..

– Очень простой: «Если, – говорит он, – общественные отношения не удовлетворяют стремлениям, сознаваемым вами, – подчеркнул Овцын, – то, кажется, ясно, что требуется коренное изменение этих отношений. Сомнения тут никакого не может быть. Почувствуйте только, как следует, право вашей собственной личности на правду и на счастье, и вы самым неприметным и естественным образом придете к кровавой вражде с общественною неправдой»… Заметьте-е, кровавой! – мрачно повторил Овцын, подымая палец кверху. – «И тогда, и только тогда», – прибавляет к этому гениальный критик, «можете вы с полным правом считать себя честным человеком!..»

Блинов опустил глаза; он чувствовал себя уничтоженным: он проглядел или не помнил этого места у «гениального критика». Такое место!..

– Я это помню, – вмешался в разговор Факирский, – но при всем моем уважении к цитуемому вами публицисту я с ним в этом далеко не могу согласиться и имею в этом случае за себя историю. Не «враждою и кровью», a любовью и мирною проповедью восторжествовало Евангелие над языческим миром.

– Ну-с, a Коран-то как? Мечом и огнем! – воскликнул, мгновенно встрепенувшись, Блинов, заметно ища в выражении лица Овцына одобрения этому своему возражению. – На историю не ссылайтесь, Семен Петрович, осечку дадите!

Арестант повернул голову в сторону исправника и снисходительно улыбнулся:

– Вы, я вижу-с, все еще жорж-сандовскими идиллиями изволите проклажаться? Meunier dAngibaut4 и прочая…

Факирский почувствовал себя в свою очередь уколотым таким намеком на его отсталость:

– К чему тут Жорж Санд, – хмурясь возразил он, – возьмите хоть Базарова Отцов и детей: он презирает старый порядок, да и протестует против него всем складом мысли своей и деятельности. Это тоже проповедь, но «кровавого» я в ней ничего не вижу.

– Ну что ваш Базаров! Кисляй! – отрезал Овцын.

– Базаров-с! – с некоторым даже ужасом воскликнули на это оба его собеседника.

– Известно, постепеновец! Улита едет, когда-то будет… A время терять нечего, нам не Базаровы нужны-с теперь, a Инсаровы5, понимаете, русские Инсаровы, люди, которые, кроме своей прямой задачи, ничего бы не видели и не допускали, бестрепетные люди, способные скинуть с себя последнюю гниль старых понятий, всего, – говорил, окончательно расходившись Иринарх, сверкая глазами, – все то, что тупое большинство называет «добром», «справедливостью», «культурой», «свободой» и так далее, все эти давно отжившие бредни в роде «чести», «самолюбия», «вежливости», «сострадания», «благодарности», «великодушия» (он захлебывался от слов, притекавших к нему на язык), – и знали бы только одно, что старый мир весь без остатка подлежит ломке и, не щадя ни своей, ни чужой жизни, шли бы на эту ломку, пуская для этого в ход все зависящие от них средства… И народились уже эти люди, и уже действуют-с, делают свое дело, и наступление настоящего дня в России совсем не так неизмеримо далеко, как вы, как вообще у нас привыкли думать… Зарубите себе это на носу, господа! – нахально и с мрачно насупившимися бровями заключил Иринарх и, взяв тут же со стола лежавший на нем портсигар исправника, вынул из него папироску и закурил спичкой, шаркнув ее о салфетку.

Подполковник Блинов, не отрываясь, и с тайною завистью глядел на него. «Вот она где, сила-то, вот они настоящие!» — говорил он мысленно… Проговоренные сейчас слова были ему не новы; слова эти печатно, с дозволения цензуры, расходились в те дни по всей России. Более того, он знал лично тех, кем и у кого сочинялись они. Но только теперь получали они для него действительное значение. Из области кабинетных теорий они перешли уже в живое дело, чуял он, – «и из-за такого дела человек рискует каторгой, и не думает вместе с тем о ней, и громогласно заявляет об убеждениях, которые ведут его к ней, и глубоко верит в их торжество… Да-с, вот это сила, вот это действительно все перевернет!» – повторял он, сознавая внутренно себя самого «реально» ничтожным пред этою действительно «реальною силой»…

Факирский глубоко задумался… Он себя издавна почитал в душе «социалистом»; он питал благоговение к «Петрашевцам»6 и в течение многих лет собирал в особый, тщательно припрятываемый альбом портреты их в копиях, которые перерисовывал собственноручно, как только представлялся ему на это случай… Но никогда, никогда ни они, ни Белинский – вспомнил он «учителя», – не согласились бы на «пропаганду мечом и огнем», как выражается «этот полковник, цитирующий и Прудона, и Коран, и которому нужна была угроза посредника, чтобы заставить его уступить сотню рублей на пользу не знающим «где тяпнуть» крестьянам»…

– Вы