По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Смоленска никто не приехал? – вдруг спросила Анна.

– Ступай давай, – сказал Гасан Тусиевич, кивая на дверь.

Анна еще немного задержалась у крыльца, глубоко дыша, оглянулась… И вошла в затхлое помещение.

Люди уже громко говорили, ходили. Снова слышен был плач.

А кого я жду из Смоленска, думала Анна. Илью с тем Паленом? И важным офицером… как его… Илья говорил, он какая-то шишка из разведки…

Ей казалось, что кто-то должен приехать из Смоленска и разобраться во всем.

Потом она услышала, как стоявший у окна мужчина произнес: «Космович, это он».

И она приблизилась к окну, стараясь увидеть этого Космовича. И увидела на улице в окружении полицейских с белыми повязками плотного человека средних лет в немецкой военной форме. Рядом с ним тоже в немецкой форме стоял Сетькин с усами и прямо посаженными глазами. Сетькин стал начальником касплянской полиции вместо пропавшего куда-то учителя. Что-то в нем было такое… мглистое, налимье. А у Космовича было приятное волевое лицо. Он был похож то ли на актера, то ли на партийного деятеля.

Они что-то обсуждали.

Что тут обсуждать?.. Людей надо выпускать. Или сказать им, куда их повезут, в Смоленск или действительно в Германию?

Люди хотели есть и пить. И кто-то говорил об этом охранникам.

И уже часов в двенадцать наконец принесли бак с водой и хлеб. Хлеба каждому досталось по ломтю. А воды – вволю можно было пить. Анна все высматривала маму или фельдшера, но они не появлялись.

Выходя снова в туалет, Анна столкнулась со Смароковым. Он ей кивнул. Анна опустила глаза в землю.

– Матушка Пелагия беспокоится про тебя, – сказал Смароков.

Анна молчала.

– Что ей передать?

Анна ничего не ответила.

В обед люди снова заговорили о еде, стали даже требовать отпустить их по домам на обед, что ж так изводить и малых, и старых?..

Но полицейские не вступали с ними в разговоры, помалкивали. Все чего-то ждали.

И ничего не происходило.

Как вдруг прямо к больнице подъехали три больших автомобиля, и из них стали выходить солдаты с автоматами.

– Приехали, приехали, – заговорили у окон.

Анна тоже смотрела. Среди солдат выделялся офицер в фуражке. Но это был не тот, что приезжал с Хупелем и Ильей. Был он добродушного вида, с большим красноватым носом и бакенбардами. Больше похож на какого-то повара, что ли, или доктора. Послышались команды.

И двери распахнулись, на пороге встал Сетькин.

– Выходим по одному! – крикнул он возбужденно. – Сперва бабы и ребятишки! Давай!

Налимье лицо его передергивали судороги. Про таких и говорят: из кожи вон лезет. Он и лез как будто.

– А куды пойдем-то? – спросил кто-то.

Ответа не последовало.

– Куды пойдем? – снова спросили.

– На растудыкину гору! – задорно и звонко выпалил совсем молодой полицейский, парнишка в кепке с ромашкой.

Это и был сын Сетькина.

– Тьфу ты… охальник, нет бы толком сказать…

– Я те, курва, покажу охальника! – запальчиво отозвался парнишка.

Он и точно был похож на отца, только лицо его налимье было поменьше и посвежее, с румянцем, а глаза с юным блеском.

Бабы с детишками толпились во дворе. Полицейские пытались их построить в колонну. Анна стояла среди других женщин. У нее от свежего воздуха чуть подкруживалась голова. Все казалось каким-то необычайно резким, звуки, краски, запахи. Хотя день был все таким же серым, унылым. Но что-то в нем было необыкновенное, жуткое… А может, и нет, наоборот, обещающее. Анна посмотрела в небо на парящую чайку.

Немецкие солдаты угрюмо наблюдали за ними. И вот тут-то, при взгляде на серые фигуры с автоматами Анну и пронзила окончательная догадка о судьбе всех этих баб, и мужиков, и детей, и ноги ее ослабели.

Но тут же она увидела добродушное лицо офицера с бакенбардами и большим красноватым носом. И подумала, что нет, ничего ужасного во всем этом нет. Это – победители. И они поступают по своему, наказывают побежденных, – сейчас погонят куда-то на работы…

И погнали. Раздались команды:

– Вперед! По дороге! Марш!

И толпа начала вытягиваться по дороге. Все шли в пыли и молчали. Затихли и бабы, и дети.

Анна оглядывалась. Никого не было видно. Ни на дороге, ни в огородах, ни у хат. Что это? Приказали никому не высовываться? Почему?

Они шли куда-то по опустевшей Каспле. И только чайка вверху кричала.

Скорее всего, вели их по дороге на Зарубинки, а оттуда уже и к железной дороге, на станцию Голынки. Это далеко, километров двадцать, но самый близкий путь до железной дороги. И как раз мимо Горбунов бабы Марты Берёсты, куда они плавали по озеру втроем, Сенька Дерюжные Крылья, Илья Жемчужный и она, Анька Перловица. Вот точно – герои какой-то крынички.

И в сознании Анны проносились сказочные образы, впрочем, очень смутные…

Когда они поравнялись с домом Фрузы, работавшей в больнице нянечкой, и пошли мимо огорода, над картофельными кустами неожиданно появилась сначала голова мальчишки, а потом и самой Фрузы в платке, они, видимо, отважились на прополку вопреки приказу, и тут же один из немцев дал трескучую очередь над их головами, и оба сразу исчезли.

– Чего это? – спрашивали в толпе.

– В кого?..

– Да Фруза там стояла, глазела со своим Костькой.

– Так что ж… нельзя?

– А дьявол их разберет…

– Давай, давай! – азартно заорал сын Сетькина. – Шевели ногами, а не языком.

– Ишь, горластой…

– Вбить бы в глотку полено.

Даже собак не было нигде ни видно, ни слышно. Впрочем, немцы много их постреляли за это время, не любили они чужих собак.

Пыль вздымалась из-под ног. Им еще долго придется шагать и шагать. Дадут ли пить в дороге? И ничего не разрешили с собой взять.

Может, так вот и евреев гнали в плен вавилонский, думала Анна. Шагали и здесь евреи.

И эта пыль представлялась ей пылью тысячелетий.

Люди всё шли и шли этой неведомой дорогой… не в Вавилон, конечно, а куда-то еще. В какой-то далекий город, где все устроено иначе, не так. О таком городе грезили калики перехожие на Руси. К такому городу шли паломники во все времена. И те двое монахов, что бродили по «Лимонарю»… Вспомнила она вдруг и Амму, девушку, что жила семнадцать лет в пустыне, питаясь одними бобами. Как бы она хотела сейчас обернуться такой девушкой и не видеть вообще людей, никаких, никого, ни своих, ни чужих… Ибо тяжелы бывают люди. Мучают и толкают друг друга. И лучше забыть их совсем. А жить среди ветра, слушать птиц и голоса зверей. И молиться Богу. Пусть этот