У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Этого я не помню.

Впрочем, у меня вообще нет воспоминаний о каких-либо словах или интонациях до того, как мне поставили слуховой аппарат, то есть до пяти лет. Неужели тогда мир не имел для меня акустических очертаний? Если копнуть глубже, то я совсем ничего не помню из раннего детства.

Может, чтобы активировать память, нужны звуки?

31

Анна намекнула, мол, я нравлюсь Тома: «С тобой он будто плавает в море». Это мне было не очень понятно. Думаю, Тома льстило, что я читаю по его губам. Наверное, я сейчас походила на одного из тех лемуров, которых Анна сфотографировала в Туари[9], а потом снимки застывших от ужаса зверьков пришпилила кнопками к стене. Эту стену-фотогалерею в квартире у Анны я ненавидела и прозвала стеной позора: пейзажи Шамони соседствовали здесь с глядящими на вас с календаря полуголыми регбистами из сборной Франции, черно-белыми снимками из фотобудки, известными фразами панков-собачников[10] вперемешку с фотографиями ее бабушки, сделанными в эпоху семидесятых.

— Ты ему очень нравишься, — настойчиво твердила Анна, явно не понимая, насколько сильно это меня пугало. — Чего ты боишься?

— Что меня увидят уязвимой.

— Тебе совершенно точно пойдет на пользу трома.

Трома… То ли Тома, то ли роман. Даже голос Анны искажался, поглощался чудищем тишины, которое питалось словами.

— Не хочу втягивать кого-то в свое затухание.

— Луиза, ты не права, это возрождение.

Меня начинали доставать комментарии окружающих. Все знали лучше меня, как мне надо реагировать на то или другое.

От злости у меня на глаза навернулись слезы, и я беззвучно всхлипнула, на лице Анны читалось сожаление.

Она что-то нацарапала на листе бумаги и протянула его мне:

Я ничего не поняла.

Анна продолжила писать, комментируя:

— Смотри, L — это ты, Луиза, t — это время (ее язык просунулся между верхними и нижними зубами, неужели Анна шепелявила?). Итак, Луиза сегодняшняя равна Луизеt-1, то есть Луизе вчерашней, плюс все пережитое тобой за последующий отрезок времени, обозначим его εt (Анна пристально на меня посмотрела, вероятно проверяя, успеваю ли я за ходом ее мысли), из этого следует (указательный палец Анны переместился на вторую строку уравнения): ты есть сумма всего, что с тобой происходило с момента рождения. Это так называемое случайное блуждание — стохастический процесс без фиксированной последовательности шагов.

— И каким образом, Анна, этот мазохистский процесс без фиксированной последовательности шагов касается меня?

При всей своей смышлености Анна не поняла моего вопроса. Она снова уставилась на меня, широко раскрыв глаза, — явно хотела, чтобы я утонула в безбрежном океане ее знаний.

— Ну как же! Это уравнение показывает, что эффект от давних событий такой же, как и от вчерашних. Ты есть все то, что с тобой происходило в жизни.

— И что?

— Твоя жизнь до и после потери слуха одинакова важна. «Луиза» — величина постоянная: сейчас ты такая же, как и раньше. Ничто не меняется в константе «Луиза». Тебя не стало меньше. Потеря слуха — это не вычитание из тебя. И Тома повезло встретиться с тобой сейчас.

Анна посмотрела на меня. Она гордилась собой, гордилась тем, что была подругой, обладавшей широким кругозором, готовой на все, лишь бы поднять мне настроение. И в конце концов ей удалось меня развеселить.

Теория Анны оказалась не такой уж и бесполезной, ведь она озарила светом мое уныние, пробила его оболочку и позволила мне выглянуть наружу.

32

Тома был консультантом по релокации сотрудников в рамках карьерной мобильности; я не совсем понимала, что это за профессия, но чаще всего, говоря о своей работе, он произносил слово «территория». Если его послушать, так земной шар, где мы живем, находится на задворках вселенной и наша планета — это пространство коммуникаций и связей, которые нужно укреплять.

Кроме ключевого слова «территория», я особо ничего не запомнила.

Когда я смотрела на Тома в толпе, мне казалось, что, если бы не мое нынешнее состояние, я была бы такой, как он, или что я буду такой, как он, если имплант позволит мне стать нормальной.

Я наблюдала за тем, как Тома:

• поворачивает голову одновременно со всеми в ту сторону, где что-то произошло;

• поднимает взгляд на небо, когда пролетает самолет;

• прислушивается к разговорам пассажиров в транспорте;

• быстро и с вежливой улыбкой отвечает, когда к нему обращаются с каким-нибудь вопросом на улице.

Мне казалось, что я могу спрятаться за ним и он будет смягчать все мои неловкости.

Глядя на него, я думала, что умение жить — это врожденное. Я впервые нутром чувствовала эту легкость. (Однажды я попыталась описать ему ощущение освобождения, которое он мне подарил: это как засыпаешь, а потом просыпаешься и ничего не помнишь, — и он обиделся, сказал, что я должна чувствовать прямо противоположное.)

Интересно, знал ли он, когда говорил со мной о мобильности, насколько я немобильна?

Знал ли он, когда говорил о территории обитания, насколько я оторвана от земли?

И когда он спрашивал меня: «Ты любишь корявую осень?»

А я отвечала: «Что?»

Когда говорил: «Ты любишь корягу, очень?»

А я повторяла: «Что?»

Когда спрашивал: «Ты любишь гулять среди колымаг и сосен?», знал ли он, как я жалела, что на мне нет пояса смертника, поскольку под его взглядом мне очень-очень хотелось взлететь на воздух?

33

На столике в приемной перед кабинетом сурдолога лежали всевозможные журналы о глухоте и будто соревновались, чья обложка ярче, самые потрепанные из них гордо возлежали в центре. Я взяла «Эхо глухих» — оказавшийся сверху журнал, посвященный в основном исследованиям шума в