Марианская впадина - Ясмин Шрайбер

– У вас есть сын? – спросила я и вспомнила фотографию мальчика в гостиной Гельмута.

Гельмут опять молчал, просто шагая дальше. Стена Гельмута. Похоже, она вырастала, как только кто-то начинал задавать слишком много вопросов.

– Мы у машины можем пообедать, – сказал он, когда мы вышли из леса.

Пока мы ели, сидя около трейлера на складных стульчиках, никто из нас не произнес ни слова. Я спрашивала себя, почему в гостиной не было фотографий мальчика, когда он уже вырос. Это был его сын, который, возможно, тоже умер? Или, может быть, Гельмут был разведен, и мать не позволяла им общаться? Я спрашивала себя, где сейчас мальчик. Может, он отдалился и дистанцировался от своего непростого упрямого папаши. Я взглянула на Гельмута: он смотрел на небо и жевал бутерброд с колбасой, в водянистых серых глазах отражались облака. Рука с бутербродом дрожала, и когда он заметил, что я это вижу, он положил хлеб на тарелку и спрятал руку в карман.

8930

Большинство людей не представляют себе, как выглядит тонущий человек. Если это по-настоящему, а не в кино. В кино или по телевизору они всегда кричат, размахивают руками – брызги воды в разные стороны и много шума. В идеальном случае это видит спасатель, или прохожий, или еще кто-нибудь и бросается на помощь человеку. «Ух, еще бы немножко, и все», – думаешь тогда с облегчением, если ты зритель, и полагаешь, что теперь знаешь, как люди тонут. Но – нет. Не знаешь.

Тонет человек тихо. Это я знаю из разговоров с моим соседом, бывшим пловцом-спасателем. Когда человек действительно тонет, у него нет сил махать руками и кричать, он не способен к координации, иначе он, вполне возможно, и спасся бы. Тот, кто тонет, не шумит, не машет, не кричит, он так занят тем, чтобы удержаться на воде, что у него ни на что другое не остается сил. Одно неверное движение, и голова под водой. «Когда тонут дети, они тонут беззвучно», – рассказывал мне сосед. Страшные слова.

Ты видишь, как твой ребенок купается в море, голова над водой, никаких криков, ничего – все в порядке. А потом ты опускаешь глаза, чтобы перевернуть страницу, а когда поднимаешь их, головы вдруг уже не видно.

По сей день я никак не перестану думать о том, как это было с тобой. Тонуть – страшная, мучительная смерть. Я представляю себе: мама и папа недалеко, ты в море, и у тебя нет сил, чтобы как-то привлечь их внимание к себе. Представляю, как ты, наверное, боролся, чтобы удержаться на воде. Может, ты надеялся, что кто-нибудь посмотрит в твою сторону и увидит, что ты в беде. Как близко ты был от мамы и папы, как близко! Как ты все больше уставал. Когда ты понял, что никто не придет на помощь… Что ты подумал тогда? Как это, совершенно четко понимать: сейчас я умру. Может, ты думал о рыбах или еще о чем-нибудь? Но только не обо мне. Пожалуйста, только не обо мне.

Каждый раз, когда я об этом думаю (и сейчас иногда), мне кажется, что я сойду с ума и что мое тело разорвется на миллион маленьких кусочков. Мне хочется ногтями вонзиться в стенку моего живота, вспороть, разорвать себя на тысячу кровавых лоскутков, рывком открыть себе череп и вынуть оттуда мозг, чтобы никогда больше не думать об этом.

Я даже не заметила, что плачу. Лишь когда я поняла, что мы опять остановились, и увидела, что Гельмут молча уставился на меня, я снова ощутила себя здесь и сейчас, зная, кто я и что я. Я опять думала о том, как ты тонешь, снова представляла себе это, чувствовала свою вину и только сейчас заметила, что у меня все лицо в слезах. Я руками вытерла слезы и размазанные по лицу сопли, вытерев потом это все о джинсы.

Трейлер стоял на окраине поля, перед табличкой с названием небольшого городка. Гельмут сидел за рулем, смотрел на меня и терпеливо ждал: он, кажется, даже не моргал, отчего мне стало немного не по себе. Он напоминал мне в этот момент рептилию.

– Ну как, прошло? – спросил он.

– Нет.

– Понимаю.

Он сидел, уставившись в лобовое стекло, держа руки на руле, как будто едет по какой-то невидимой дороге и ему надо быть предельно внимательным.

– Самое страшное в скорби то, что мир вокруг тебя продолжает крутиться, – начал он снова. – Ты сам чувствуешь себя ужасно, но все остальные: они ходят на работу, в кино, смотрят комедии, смеются, нормально спят и… Они живут своей жизнью. Вдруг ты оказываешься совершенно один, потому что ощущаешь себя совсем по-другому, не так, как остальные люди вокруг – внутри себя самого, ну, вы понимаете. Ты в ярости, потому что думаешь: эй, послушайте, вы что, не знаете, что произошло? Мир рушится! А в реальности: не-а! В потоке событий ты нисколько не важнее, чем другие. И мир не рушится. Повседневная жизнь идет сама по себе и как-то волочит тебя с собой. То, что тебе, может быть, кажется невыносимой мукой, ужасной пыткой, становится единственным шансом как-то справляться с собой. Потому что рано или поздно ты снова сможешь вскочить на эту карусель, и ты это сделаешь, когда будешь готов. Именно потому, что ничто не остановилось. Мир не ждет, никогда – поверьте мне – но он и не убегает прочь. И, знаете, это хорошо. Я пережил все это в юные годы. Вы переживаете это сейчас.

Я сидела, поджав колени, уткнувшись в них подбородком, положила голову на колени, съежилась, сжалась, как сдутый мяч, пытаясь сократить площадь поверхности для нападения из внешнего мира и не дать распасться внутреннему.