Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

«Достопочитаемый Борис Васильевич, – писал ему старый „Ламартин“, – пользуюсь обязательным предложением знакомого вам молодого человека, г. Юшкова, чтобы передать вам, a равно и очаровательным обитательницам очаровательного Всесвятского, глубочайшую благодарность мою за незабвенные и слишком, к душевному сожалению моему, краткие часы, проведенные мной под его волшебно-гостеприимным кровом. Надеялся и паки воспользоваться благосклонным и дорогим для меня приглашением вашим, но злой рок судил иначе: вижу себя в необходимости вернуться прямолинейно восвояси и имею только время выразить вам, вместе с изъявлением всей сердечной скорби моей о сем, и те чувства глубочайшего уважения и родственной преданности, с коими имею честь быть» и пр.

За этими витиевато-игривыми строками следовал post scriptum такого содержания:

«Поручение ваше (слова эти были подчеркнуты) исполнил в точности. Вот все, что могу сказать. Что касается моего личного авторитета, то сами вы знаете, насколько в наше время могут рассчитывать на это отцы. Тургенев в своем превосходном последнем произведении удивительно верно отметил эту черту современных русских нравов».

Презрительная улыбка невольно сложилась на губах Бориса Васильевича.

– Что же он пишет тебе? – спросила его жена, с какою-то неизъяснимою для нее самой тревогою следившая за выражением его лица.

– Фразы, по своему обыкновению, – ответил он небрежно, опуская письмо в карман, – благодарит, называет вас обеих «очаровательницами»… от которых он, впрочем, считал почему-то нужным «прямолинейно ехать восвояси», – прибавил Троекуров смеясь.

Сашенька успокоилась.

Завтрак еще не кончился, когда пришли ее звать в детскую. Она поспешно встала и ушла.

Борис Васильевич остался вдвоем с княжной.

– С Гришей Юшковым в самом деле, кажется, что-то случилось, – торопливо и по-французски, ввиду служивших за столом, заговорила она тотчас же, – он был нервен донельзя, отвечал странно, чуть не грубо на наши с Сашенькой вопросы и спешил уехать, будто кто преследовал его. Я вам говорила… о моих подозрениях… Он проговорился нам, что еще вчера из Углов уехал в город. Как же мог он миновать нас, когда дорога оттуда прямо на Всесвятское? Видимо, что он свернул куда-нибудь на свидание с ним… И это письмо теперь от его отца… Гриша говорит, что был в почтовой конторе и что ему там дали нашу почту, и в это время подошел к нему бывший там «незнакомый» ему господин, который оказался Федор Федорович, и просил его «взять кстати» письмо к вам. Но все это очень странно. Я боюсь, что бедный мальчик попал совсем в его сети и не знает теперь, как вывернуться.

– Вероятно, – проговорил сквозь зубы Троекуров, хмурясь и щипля озабоченно ус.

Прошла минута молчания.

– Вы не имеете о нем известий? – начала тихо, чтобы не сказать робко, Кира.

– Н-нет! – не сейчас ответил он.

– Он не… являлся? – еще тише спросила она.

Троекуров поднял на нее глаза:

– Вы точно боитесь его! – сказал он с каким-то раздражением.

– Я не за себя боюсь, – проговорила она уже чуть слышным голосом и встала с места, – я не простила бы себе никогда, если бы…

Она не договорила и направилась к двери.

– Кира! – чуть не сорвалось с губ Троекурова. Но он сдержался, кинул салфетку и вышел в другие двери на свою половину.

К нему пришел письмоводитель. Он принял от него бумаги, отослал его и погрузился в дело с каким-то ражем.

Он сидел за ним часа уже два у длинного стола в библиотеке, которая посвящена была им служебным занятиям и к которой примыкала прихожая с никогда не запиравшеюся дверью на двор, откуда беспрепятственно мог входить всякий, имевший нужду до Бориса Васильевича по его посреднической должности. Дежурный там слуга обязан был во всякое время немедленно докладывать ему о пришедшем.

– Писарь Никольской волости, – доложил он теперь, входя в библиотеку.

– Зови!

Вошел молодой, шустрый малый, из бывших кантонистов, известный Троекурову своею бойкостью, и к которому он вследствие этого относился обыкновенно строже, чем к другим, держа постоянно в мысли не допускать по возможности влияния писарей в крестьянских делах.

– Что тебе нужно? – спросил он сухо. – По своей надобности или по делу?

– От старшины Аксентия Якимыча прислан, – поспешил ответить тот, зная в свою очередь, что «посредник насчет соблюдения начальства строг».

– С чем?

Писарь переступил с ноги на ногу:

– У блиновских крестьян конфуз вышел, ваше выс-кородие, – промямлил он, вертя шапку обеими руками и глядя в то же время прямо в глаза посреднику.

– Что такое?

– Насчет этих самых лугов, изволите знать, по которым у них с помещиком несогласие.

– Губернское присутствие отказало крестьянам в их претензии, – поспешно заявил Троекуров, – уставная грамота будет введена у них обязательно, на основании подлежащей статьи Положения. Она у меня уже написана. Скажи старшине, чтобы повестил народ и помещика: я сам буду к ним на место завтра утром в восемь часов.

– Так вот-с насчет эвтого самого как изволите приказать, – заговорил опять писарь, – потому как еще грамоты по сейчас в видимости не имеется, a помещик уже сдал эти самые луга купцу Середкину, который нагнал туда народу и принялся с сегодняшнего же дня косить…

Краска кинулась в лицо Бориса Васильевича: он понял, что Блинов, не ожидая введения уставной грамоты, счел себя вправе сдать теперь же крусановские круги в кортому, на основании переданного ему Ашаниным его, Троекурова, частного сообщения о решении губернского присутствия. Он очень взволновался, признавая, что всякий могущий в действительности произойти от этого «конфуз» ляжет теперь на его совесть.

– Что же, крестьяне к старшине приходили с этим? – обрывисто спросил он.

– Так точно-с… только не все, a самая малая, можно сказать, часть стариков, ваше выскородие, потому собственно остальные, без спроса волостного правления, a своевольно, поднявшись всей деревней, с косами да вилами побегли туда…

– В луга? – не дал ему договорить Троекуров.

– Так точно; середкинских косарей ни за что не пущать порешили.

Борис Васильевич вскочил, подбежал к двери прихожей:

– Четверку рыжих мне под коляску, мигом! – крикнул он слуге. – Ты поедешь со мной, – сказал он писарю.

Через четверть часа они мчались к Оке. Четверкой правил Скоробогатов; «рыжие» были молодые, еще не совсем выезженные и горячие кони, которых он пока никому, кроме себя, не доверял. Рядом с ним на козлах сидел молодой никольский писарь, замирая от удовольствия и страха быстрой до одурения езды…

Вот и луга. До самого края горизонта тянется зеленый с пестрым по нем разводом цветов ковер высокой травы; по краю его живою бахромой колышутся сереющие камыши над синею гладью реки. В воздухе с пронзительным гоготом реют растерянными кругами стаи птиц, испуганные людскими криками,