Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

Анна Гавриловна. – Только нагрел постель, а уж вылез! Окоченеешь наружи!

– Я у котла согреюсь, – пообещал механик. – Скоро рабочий поезд пойдет, я на нем и встречу свою машину на четвертом разъезде: там подъем такой, что станешь врастяжку и состав порвешь…

– Ты хоть еды-то возьми с собой, шут непокойный! – попросила жена.

– Я в буфете на вокзале пожую, – ответил Петр Савельич. – Ты спи себе в тепле и покое.

– С вами уснешь! – сказала Анна Гавриловна. – Как же, даете вы покой, старые черти…

Но Петр Савельич уже гремел щеколдой в сенях, уходя в зимнюю ночь; он не обижался на жену.

Возвратился домой Петр Савельич не скоро – к вечеру следующего дня. Он пришел вместе с Кондратом, молодым стесняющимся человеком, помощником машиниста.

Анна Гавриловна только поглядела своими знающими и чувствующими глазами на пришедших, но ничего не сказала и молча стала собирать им еду на стол.

– Мойтесь, чумазые работнички! – пригласила она затем. – Вам бы и есть-то давать не надо: по вас вижу – поломали вы машину… Всё тяжеловесы они возят и носятся как бешеные, аж рельсы воют. Водили бы потише, полегче, и паровозы бы у вас здоровые были, как упитанные толстые дети! А то ишь – большой клапан придумали! Я вам дам большой!

Петр Савельич и Кондрат оставили речь женщины без ответа. Им нечего было отвечать человеку, чуждому механике. Они помылись и сели за стол, угрюмые и безмолвные. Кондрат ел робко и мало, чувствуя себя в гостях. Петр же Савельич, наоборот, кушал достаточно хорошо и обильно.

– Ешь больше! – говорил он Кондрату. – От пищи горе скорее пройдет, в пище есть своя добрая душа, и когда съешь ее, она в нас очутится…

– Я ем, Петр Савельич, – произнес Кондрат.

– Ешь, – приглашал механик. – Потом спать ляжешь… Анна Гавриловна, постели сыну постель!

Анна Гавриловна вначале обомлела и не могла даже ничего высказать разумного, но потом опомнилась.

– Который сын? – спросила она.

– Кондрат, – указал Петр Савельич. – Мы бездетные, а он без отца, без матери живет. Вот мы и квиты будем, он наш будет, а мы его – и всё!.. Стели ему постель на диване и помалкивай!

Анна Гавриловна стала стелить постель Кондрату, но она не помалкивала, а шептала слова про себя: «Паровоз сломал, теперь малого в сыновья привел, – ему только и дела, старому, что заботу мне выдумывать!»

Однако Петр Савельич расслышал эти размышления жены.

– Раз навсегда я тебе говорю – замолчи! – сказал Петр Савельич. – Вот тебе Кондрат – люби его и действуй дальше по моей инструкции, пока не привыкнешь!

Кондрат сидел в грустном смущении и молчал.

– А паровоз наш где? – спросила Анна Гавриловна. Старый механик покряхтел в тягостном чувстве.

– Машина в ремонт пошла! – ответил машинист. – Болящий палец ей вывернули, в топке связи потекли, и песку в песочнице не оказалось… Весь состав встал врастяжку на подъеме, его начали рвать вперед эти двое – Кондрат и его механик, и у них вышло происшествие, а тяги не получилось…

– Вот тебе раз! – воскликнула Анна Гавриловна. – Вот так сын Кондрат!

– Как же ты пальца-то не услыхал! – угрожающе сказал Кондрату Петр Савельич. – Ведь он стонал и кричал перед тем, как ему провернуться в гнезде!

– Форсировка большая была, – ответил Кондрат, – машину вели с полным дутьем – гулко было, ничего не слыхать…

– Ах, так! – произнес Петр Савельич. – Так тогда надо было увидеть звук, если его слышать нельзя… Ну ладно, будешь сыном, я тебя научу. А так вы нам все машины покалечите!

Анна Гавриловна поняла своего мужа. Она отвернула одеяло, положенное на диване для Кондрата, и подстелила туда пододеяльник, а подушку сбила в руках для мягкости: пусть Кондрат спит удобно и нежно, если надо его считать сыном, а сердце затем само привыкнет его любить.

Когда Кондрат улегся и засопел в глубоком сне, Петр Савельич и Анна Гавриловна долго стояли над спящим Кондратом, рассматривая его юное, утомленное и доверчивое лицо, открытый рот и закрытые, запавшие глаза.

– А ты паровоз любила, – огорченно произнес старый машинист, – и меня иногда вдобавок, а надо было вот его.

Старая жена машиниста думала и молчала без ответа.

– Когда я увидел, что машина у них совсем изуродовалась и заболела, – говорил и советовался с женой Петр Савельич, – я поругал машиниста, а Кондрату хотел уши нарвать, но потом передумал – пусть, думаю, живет, я его усыновлю и воспитаю, чтоб из него большой механик вышел впоследствии лет…

– Будет нас слушаться, так и механик из него выйдет! – согласилась Анна Гавриловна.

– Это ты в точности подумала, Анна Гавриловна, – сообщил свое мнение механик. – А ты вот что, ты поговорила и хватит тебе, ты поставь сейчас тесто, а завтра утром оладьев для Кондрата испечешь. Его надо хорошо питать!

– А я хотела бы блинцов напечь, Петр Савельич, – возразила жена. – Они легче для моего желудка.

Старый механик не стал здесь спорить со своей женой. Он допускал самостоятельность ее суждения.

Юшка*

Давно, в старинное время, жил у нас на улице старый на вид человек. Он работал в кузнице при большой московской дороге; он работал подручным помощником у главного кузнеца, потому что он плохо видел глазами и в руках у него мало было силы. Он носил в кузницу воду, песок и уголь, раздувал мехом горн, держал клещами горячее железо на наковальне, когда главный кузнец отковывал его, вводил лошадь в станок, чтобы ковать ее, и делал всякую другую работу, которую нужно было делать. Звали его Ефимом, но все люди называли его Юшкой. Он был мал ростом и худ; на сморщенном лице его вместо усов и бороды росли по отдельности редкие седые волосы; глаза же у него были белые, как у слепца, и в них всегда стояла влага, как неостывающие слезы.

Юшка жил на квартире у хозяина кузницы, на кухне. Утром он шел в кузницу, а вечером шел обратно на ночлег. Хозяин кормил его за работу хлебом, щами и кашей, а чай, сахар и одежда у Юшки были свои; он их должен покупать за свое жалованье – семь рублей и шестьдесят копеек в месяц. Но Юшка чаю не пил и сахару не покупал, он пил воду, а одежду носил долгие годы одну и ту же без смены: летом он ходил в штанах и в блузе, черных и закопченных от работы, прожженных искрами насквозь, так что в нескольких местах видно было его белое тело, и