Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он поглядел на часы: они показывали 3 1/4 часа. Часа четыре, таким образом, оставалось ему до отъезда. На что употребить их?

Он вошел в дом. Обязательный слуга ввел его в кабинет барина, предложил ему папирос и свежую книжку Современника, – журнала, которым зачитывался «прогрессист»-исправник.

Он взял папиросу, отказался от Современника и погрузился в думу.

«Что игры, что грани в этой женщине! – рассуждал он, вспоминая только что проведенные у нее часы. – Ум, блеск, независимость, чувство… И вся огонь, вся нервы, сверкает, манит, колет, плачет и смеется, и все это равно искренно, равно горячо увлекаясь. Это самая пространная по объему и ровная по звуку женская гамма, какую мне только случалось встретить»…

Он улыбнулся своему сравнению и тут же сжал брови. «А я, – вдруг кинулось ему в голову, – я, благодаря этому Троекурову, решительно в дурака сыграл… Отпустить ей, что я боюсь ее компрометировать, какая пошлость! Будто эта женщина, как другие? Разве она боится пошлых толков, разве ее что-нибудь может испугать, разве она в конце концов не возьмет всегда свое, не выйдет победительницей из теперешнего, скверного своего положения! Она очень мило благодарила меня за мое рыцарство, но вот последствие: отпустила меня сейчас с Зяблиным заодно… и ни слова, ни взгляда! Зачем же я приехал сюда?» – явилось в заключение размышлений нашего Дон-Жуана – и, не найдя в мысли никакого удовлетворительного ответа на этот вопрос, он уронил голову в подушку довольно покойного дивана, находившегося в кабинете, и зажмурил с досады веки.

Он тут же заснул, как убитый.

Когда он открыл глаза, солнце заходило по ту сторону дома, а в открытое против него окно врывалась вечерняя свежесть вместе с длинными тенями летних сумерков.

– Не прикажете ли покушать? – спросил его все тот же предупредительный слуга, входя в комнату. – Барин не приказывали себя ждать, а обед у нас готов.

Он согласился, пообедал, привел себя в порядок, и хотя восьмой час был уже на исходе и он был теперь вправе ехать на лошадях Блинова в его деревню, он закладывать не велел, а, сказав слуге, что он пойдет «ноги немножко поразмять», накрыл низенькою серою шляпой свои кудрявые черные волосы и вышел со двора…

Он очутился чрез несколько минут на улице, на которую выходил домик молодой княгини Шастуновой.

Улица была пуста. Только какой-то старый гарнизонный солдат, заметно подвыпивший и в дырявых сапогах, плелся, пошатываясь, по ней, жалобно повздохивая и причитывая себе что-то под нос.

Ашанин, как бы боясь натолкнуться на него, спешно перебежал на сторону, противоположную домику, оперся о какой-то забор и жадно вперил оттуда глаза через улицу.

В свежевымытых по приезде Ольги Елпидифоровны оконных стеклах ее обиталища отражались сверкавшие лучи заходящего солнца; словно ряд горящих свеч бил огнем изнутри комнат… Оба окна ее будуара были открыты настежь, и у одного из них, откинувшись затылком в спинку старого, прикрытого пледом вольтера17, вся облитая этим косым светом заката, сидела сама она в каком-то глубоком раздумье, полузакрыв глаза и придерживая кончиками пальцев только что, видимо, опущенную развернутую книгу на высоко приподнятой коленке.

Ашанин пожирал ее с места своим зорким и дальнозрячим взглядом.

Но она не видала его; она вся погружена была внутрь себя – и невеселая дума думалась ей в эту минуту…

Он не выдержал, перешел через улицу и, остановившись у палисадника, оперся о него локтем, уложил на руку голову – и замер в этой жалостной и выжидательной позе.

Так прошло несколько времени.

Дон-Жуан попытался слегка вздохнуть.

Она не двигалась.

Он подождал с минуту, огляделся кругом и, убедившись, что они теперь «одни на свете», словно воркнул голубиным воркованием:

– О чем вы так призадумались, княгиня?

Она чуть-чуть вздрогнула от неожиданности, слегка повернула голову:

– А, это вы! – произнесла она беззвучным тоном.

– Это я! – ответил он, изображая лицом совершенно убитого судьбой молодого человека.

Она невольно усмехнулась:

– Не уехали еще?

– Как видите!

– Что же?

– Лошадей жду, – солгал немилосердно Ашанин.

– Обедали?

– Д-да, напитали чем-то у исправника…

Она, слегка прищурившись, поглядела на него:

– Вам очень пристала эта шляпа, – уронила она и засмеялась, – a теперь чаю хотите?

– Жажду! – проговорил он, прижимая обе руки ко груди.

– Так войдите, – сказала она, – я вам сама отворю; Амалия моя зла и сейчас объявила мне, что не желает более оставаться in diesem Lumpenloch, в этой нищенской дыре, – она, видите, к Парижу слишком привыкла…

Он вошел.

Она вернулась опять к своему креслу, опустилась в него, закинула обе руки за голову:

– Амалия моя не может, – желчно воскликнула она, – a я… И я не могу, не могу, – уже стоном вырвалось у нее из груди, – лучше умереть сейчас, отравиться, в воду броситься!.. Так нельзя жить больше; скука хуже ада, хуже вечных мучений! Я с ума сойду, если это так должно продолжаться… Вырвите меня отсюда, слышите; как хотите делайте, но чтоб я могла уехать!.. Да, – вспомнила вдруг она, – вы мне говорили утром, что нашли какие-то деньги… кредит в Москве?..

– Говорил, конечно, – поспешно начал он, – но вы были так возбуждены, начали о другом, как будто даже рассердились, мне показалось… Кредит, да, неограниченный, на сколько вам угодно. Если вы решитесь уехать, можете, когда хотите…

Она неудержимым порывом вскочила, кинулась к нему:

– О, мой милый, спаситель!..

И огненный, страстный поцелуй ожег его губы.

Он запылал как в лихорадке и обнял ее стан…

– Дайте мне сообразиться, – отшатнулась она; села опять и закрыла глаза ладонью.

– Вы это верно говорите – я могу рассчитывать? – спросила она чрез миг.

– Так же верно, как то, что я вас люблю до сумасшествия! – ответил он, весь дрожа расходившеюся в нем алчною страстью.

– Любите, так докажите! – сказала она на это, тихо усмехаясь.

– Чем хотите!

– Вот что, – медленно заговорила она, – я велела ей сказать чрез этого ее vieux beau18, что буду ждать ее ответа весь день завтра, a что если она не ответит, я уеду немедленно в Петербург… Я так и сделаю; не ответит она или ответит и что бы ни ответила – все равно, я уеду завтра вечером…

– В Петербург? – воскликнул тревожно Ашанин.

– В Москву… пока, – ответила она с новою, мимолетною улыбкой, – a там увидим по ответу ее… A вы, мой друг, 19-mon sauveur, – с лукавою нежностью примолвила красавица, – вы должны сегодня же ехать туда. Вы мне там удержите нумер у Шеврие – тот же,