Федор Достоевский - Том 9. Братья Карамазовы

Одни и те же основные проблемы бытия эпохи выражены в романе как бы на двух различных „уровнях“ — на языке реальной жизни и на языке философского обобщения. Отсюда такие художественно-философские темы, проходящие через весь роман, как темы карамазовского „безудержа“, „идеала мадонны“ и „идеала содомского“ Христа и Великого инквизитора, — темы, освещающие трагедию персонажей первого плана и образующие как бы основные нервные узлы всего содержания „Карамазовых“.

Стремясь раскрыть связь содержания романа с мировыми вопросами, указать читателю на широкий и емкий смысл характеров и переживаний героев, романист еще чаще, чем в других произведениях, вводит образы своих персонажей в широкий литературный и культурно-исторический контекст. Этой цели служат проходящие через весь роман уже с первых его страниц упоминания многочисленных образов и ситуаций из произведений искусства и литературы разных стран и эпох. Они не только насыщают роман воздухом истории, но и позволяют автору указать на живую связь между современной эпохой жизни человечества и его прошлым. На каждом этапе своей истории человечество по-разному решало, по мысли автора, одни и те же главные вопросы. И сегодня его герои в новой обстановке и в новых условиях жизни продолжают те же искания и ту же борьбу. Отсюда возникающие на страницах романа в речи разных его персонажей параллели между братьями Карамазовыми и братьями Моорами (из „Разбойников“ Ф. Шиллера), поэмой о Великом инквизиторе и средневековыми апокрифами и мистериями, Иваном Карамазовым и Фаустом и т. д.

Упоминания литературных произведений и персонажей в романе не нейтральны; произведения и персонажи эти, как правило, группируются вокруг нескольких основных тем: темы отцеубийства и враждующих братьев („Разбойники“ Шиллера), темы человека и земли (почвы) („Жалоба Цереры“ и „Элевзинский праздник“ Шиллера), темы душевного „рыцарства“ (его же „Перчатка“), демонического „бунта“, соблазна и искушения (средневековые мистерии и апокрифы, легенда о Лютере, запустившем в черта чернильницей, „Фауст“ Гете), темы „восстановления погибшего человека“ (Евангелие, „Божественная комедия“ Данте, „Хождение богородицы по мукам“, „Отверженные“ В. Гюго, роман Ж. Санд „Мопра“), темы возможности будущей „гармонии“, проблемы мирового зла и его преодоления (ода „К Радости“ Шиллера, „Кандид“ Вольтера), темы католицизма и инквизиции („Дон Карлос“ Шиллера) и т. д.

Для соблюдения верной исторической перспективы в оценке символического и философско-исторического „слоя“ романа важно учитывать некоторые общие особенности литературной атмосферы второй половины 1870-х годов. К моменту, когда Достоевский работал над „Братьями Карамазовыми“, в развитии русской литературы наметился перелом: после сравнительно длительного периода, когда подавляющее число крупных русских писателей уделяло преимущественное внимание темам и образам современной жизни, стремясь воссоздать ее во всей присущей ей непосредственной конкретности и полноте очертаний, вызывающей у читателя иллюзию максимально возможной достоверности и жизнеподобия, русская реалистическая литература с конца 70-х годов начинает вновь охотно обращаться к „вечным“ темам и образам, подсказанным размышлениями над тою же современностью и внутренне органически связанным с нею, но разрабатываемым в формах легенды, аллегории, притчи, „народных рассказов“ с использованием характерного для этих жанров круга традиционных литературно-поэтических и фольклорных образов и мотивов, которые насыщаются при внешнем лаконизме изложения широким и емким символическим содержанием. Эта общая тенденция времени, которая в 70-80-х годах по-разному проявлялась в творчестве таких несходных между собою творчески и идеологически писателей, как И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, В. М. Гаршин, позднее — В. Г. Короленко, получила отчетливое отражение и в „Карамазовых“, где в отличие от предшествующих романов Достоевского „высокие“ поэтические и трагические образы мировой культуры и связанные с ними ассоциации не только образуют символические ориентиры, призванные осветить для читателя всемирно-исторические масштабы и значение рисуемых ситуаций и поднимаемых автором „вековечных“ вопросов, но им отведено также и специальное, обширное место в кульминационных главах романа, представляющих как бы особую философско-символическую „надстройку“ над главами, которые посвящены „текущим“ социально-бытовым и психологическим типам и коллизиям эпохи.

О перекличках между „Карамазовыми“ и предшествующей им русской и мировой литературой см.: XV, 461–468. Наряду с широко разработанной исследователями проблемой литературных реминисценций в „Братьях Карамазовых“ в критической и научной литературе многократно ставился вопрос о философских источниках романа. При этом называлось — с большей или меньшей степенью убедительности — множество имен философов и мыслителей от Платона и Плотина, Канта, Шатобриана до русских современников Достоевского — Н. Ф. Федорова и Вл. С. Соловьева.

Достоевский примыкал к той линии русской философской мысли (восходящей к славянофилам), которая сложилась в борьбе с рационализмом. Стремление судить обо всем с точки зрения отвлеченных требований рассудка она считала общим свойством философской мысли Запада, отразившим получившую здесь свое завершение в буржуазную эпоху тенденцию к утрате целостности бытия, раздроблению внутренних сил общества и отдельного человека. Соответственно писатель полагал, что в противоположность западной философской мысли, определяющей чертой которой для него был культ абстрактного, расчленяющего рассудка, русская мысль должна исходить из идеала цельного человека, у которого различные духовные силы и способности находятся в единстве, а не противостоят друг другу, и у которого поэтому нет вражды между рассудком и интуицией, мыслью и сердцем, теоретическим разумом и нравственным, инстинктивным началом. Такой подход к человеку Достоевский связывал с традицией ранней восточно-христианской мысли, наследие которой, глубоко уходящее, по его мнению, своими корнями в народную „почву“, сохранили Нил Сорский, Тихон Задонский, инок Парфений и ряд других деятелей русской религиозной мысли начиная с древности и до нового времени (см. подробнее: XV, 469–473). Особое значение с точки зрения оценки философской проблематики романа в свете последующего развития науки и философии в XX в. имеют глава „Великий инквизитор“, где Достоевский пророчески предвидит возможность возникновения опасности для человечества тоталитаризма фашистского (или сталинского) типа, критика „эвклидовского ума“ Ивана, страстное утверждение возможности и необходимости для человека иного, „неэвклидовского“ сознания. Тем самым Достоевский непосредственно устами Ивана перекидывает мост к великим физическим открытиям и новым философским идеям XX в.

Особый, важный пласт поэтических источников романа составляют памятники древнерусской средневековой литературы и фольклора.

Ни в одном из романов Достоевского мотивы Евангелия, народной легенды, древнерусского изобразительного искусства и литературы не играли такой роли, как в „Карамазовых“.

Три брата Карамазовых (Митя, Иван, Алеша) соотносятся с тремя братьями народной сказки, младший из которых, „странный“ и „глупый“, думающий и делающий вопреки привычному, оказывается в результате и самым удачливым, и самым умным, но в особом, высоком смысле, неуловимом для поверхностного восприятия. Такую же роль, хотя и в другом идейном плане, в житиях иногда играет третий сын, будущий святой и подвижник, чья странность и обособленность от мира привычных понятий поначалу вызывает у окружающих насмешки и укоризны.

Основные мотивы предварительной характеристики Алеши (недетская задумчивость и серьезность, бескорыстие и отсутствие гордыни, исступленное целомудрие и желание уйти в монастырь) соотносятся с обычным описанием героя агиографического рассказа. Однако некоторые моменты повествования об Алеше, восходящие к житийному канону, заставляют предположить возможность различных осложнений на стезе святости для этого героя.

Вслед за общей характеристикой, наделяющей Алешу житийным ореолом, появляется мотив, который связывает его имя с героем жития Алексея человека божия. Этот мотив в дальнейшем повествовании возвращается.

Основными моментами жития Алексея человека божия (как и некоторых других житий, которым оно служило образцом) являются: уход героя от родных в целях подвижничества и спасения и жизнь в родительском доме по возвращении. С тех пор, как святой поселяется в родном доме, и начинается для него тяжелый искус: пребывая в миру, он должен оставаться верен богу. Так же как Алексей человек божий, Алеша Карамазов направляется в мир и тоже к родным. Взаимоотношения этого героя с другими людьми строятся в русле житийных традиций, ибо мир юному подвижнику открывается поначалу лишь искусительной своей стороной. Речь Ивана перед младшим братом (главы „Бунт“ и „Великий инквизитор“), где звучит тема невинно страдающего ребенка, является наиболее важным звеном в той цепи соблазнов и искушений, которая отягощает ум и душу Алеши в первые дни его знакомства с миром. Светлые, доселе ничем не омраченные отношения юного подвижника с миром и богом осложняются под влиянием брата Ивана и затем под влиянием смерти духовного отца Алеши — старца Зосимы. Это осложнение, однако, не изменяет самой сути „ангелической“ природы героя. Оно является лишь временным помрачением ума и сердца еще не установившейся натуры.