Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова
Живые картины (сборник) читать книгу онлайн
Для окончательно свободного и окончательно одинокого «экзистенциального» человека прощение – трудная работа. Трудная не только потому, что допускает лишь одну форму ответственности – перед самим собой, но и потому, что нередко оборачивается виной «прощателя». Эта вина становится единственной, пусть и мучительной основой его существования, источником почти невозможных слов о том, что прощение – и беда, и прельщение, и безумие, и наказание тела, и ложь, и правда, и преступление, и непрощение, в конце концов. Движимая трудной работой прощения проза Полины Барсковой доказывает этими почти невозможными словами, что прощение может быть претворено в последнюю доступную для «экзистенциального» человека форму искусства – искусства смотреть на людей в страшный исторический мелкоскоп и видеть их в огромном, спасающем приближении.
Почему Сестрорецк? Каждый раз, когда папа наливался своей фиолетовизной, мама раздобывала в таинственно-щедром заведении «профилакторий» путёвки на двоих и, не задумываясь, без жалости замещала в этой формуле себя мной – пухлым, переполненным угрюмых жизненных сил подростком. Выбора никому не предлагалось. Из всех прописываемых процедур (минеральные и устрашающие грязевые ванны, будто похоронили заживо, душ Шарко, проплывание в едва тёплом бассейне мимо подобных медузам старух) мучительнее всего давалось поддерживание папиного молчания.
Иногда всё же физическое напряжение от этого упражнения становилось невыносимым, но возможности передышки были ограничены: библиотека с собраниями сочинений советских классиков (чванные девственницы) и чтиво (потасканные подусталые гостеприимные потаскушки), залив с противотанковыми надолбами льдин и узкой полосой мёртвого ещё песка, консистенцией напоминающего асфальт. Сквозь лёд прорывался запах скрытого моря: ноздри мои были напряжены как у гончей, чья добыча была вот-вот, рядом. Мы с ним стояли рядом и смотрели, как в четыре часа дня в ледяное красное море падает красное ледяное солнце. Уже в финале зрелища он всегда говорил: «Смотреть на солнце вредно – ослепнешь». Лаконичный дидактик, он врезал в моё сердце свои афоризмы: «Девушка должна быть либо стройной, либо веселой – выбирай, что тебе по силам» (да ничего мне не по силам, сокрушалась я); «Если от девушки несёт лисёнком, она должна особенно тщательно следить за своей гигиеной» (и правда, от меня несло чужим ему диким зверем, и уследить за этим было не просто).
Ещё, конечно, были походы в столовую, единственный локус наших диалогов, – казавшееся бурным, по сравнению с прочим, обсуждение меню, в котором ежедневно указывалось по три возможных лакомства, – папа осторожно (он всё от боли делал с осторожностью) приподнимал соболиную бровь и выговаривал: ну что же, Полина, морковные котлеты, или гуляш, или рисовая каша?
После трапезы мы шли гулять. Он редко тогда оставлял меня одну, чувствуя, вероятно, известную ответственность – как часовой перед заключённым, – и мы делили на двоих ощущение теплеющего местами холода и ржавчины повсюду. Хвоя, перильца, открытый и ни для чего человеческого не пригодный бассейн.
По воскресеньям в санаторий приезжали актёры. Это были самые жалкие из существующих в ареале ленинградской области актёры, которых профнепригодность и удары судьбы выгнали за пределы удачи и амбиции.
В субботу рядом с меню вывешивали афишку: «Лучшие в мире актеры на любой вкус, как то: для трагедий, комедий, хроник, пасторалей, вещей пасторально-комических, историко-пасторальных, трагико-исторических, трагикомико– и историко-пасторальных и для сцен в промежуточном и непредвиденном роде. Важность Сенеки, легкость Плавта для них не диво. В чтении наизусть и экспромтом это люди единственные».
Рыхлая, рассеянная женщина, с крашенными в морковный цвет волосами и в горящем блёстками кримпленовом платье, с придыханием выдыхала отрывки, допустим, из Берггольц или, допустим, Пановой, а язвенники и гастритники вздыхали и вздрагивали от неловкости и скуки. Возбуждённая встречей с прекрасным, я возвращалась в комнатку. Папа лежал, повернувшись лицом к стене, и скучно, равномерно стонал от боли.
Его, как спартанский вонючий лисёнок, ела изнутри язва двенадцатиперстной кишки; мне она все те годы представлялась каким-то жутким злобным маленьким божеством, безжалостной ловкой тварью о двенадцати перстах.
Я закрывала голову подушкой и повторяла какие-нибудь бессмысленно повторяющие, отражающие друг друга случайные слова.
1991. (За год до его смерти)
На сей раз фокусник-профилакторий забросил нас с ним в край сосново-дюнный, ассоциирующийся у широких читающих масс с медленными прогулками по зимней заре тяжёлой женщины с тучным голосом как будто на тебя опустили колокол или в магнитофоне плёнку зажевало («профессор Barskova, а это вообще мужчина или женщина читает?»). Это женщина читает.
Мне было уже пятнадцать лет – возраст осмысленного протеста; мой осмысленный протест выражался в том, что я защищалась от молчания отца сидением на выстроившихся вдоль аллеек санатория качелях с очередным томом Дюма-пэра. Дюма был выбран неспроста – в том собрании сочинений (полагаю, досадно неполном) было пятьдесят томов. Со мной покачивались Миледи с кровотачащими плечиком и обрубком шеи, взбалмошная дурочка иркутских снегов Полина Гебль и шмыгающая над свёрточком с головой своего возлюбленного слабая на передок Маргарита Наваррская – все они казались мне, покрытой позором всех примет полового перезревания, убедительными моделями для подражания.
И самый дорогой, понятный из всех – Граф Монте-Кристо. Тут папа обьявил, что ему нужно в город на кафедру и что он оставляет меня на день одну. Так во мне и возникло решение последовать за своим графом – на свободу: выпрыгнуть из заточения в страшном холщовом мешке, то есть отправиться прямиком на Комаровское кладбище. Зачем так морбидно? – спросит раздражённый читатель.
Ruinlust? Тени великих? Что-то вроде. Дело в том, что я решила подыскать там себе нового отца, отца получче. Ну хотя бы тень нового отца.
Никакой мистики – только прагматика (в конце концов, вам рассказывает истории человек, решивший после смерти ненаглядного креститься исключительно с целью бюрократических последствий: вот наступает Судный день, прикинула я, и меня не пускает к нему плечистый мрачный привратник, не пускает сказать, что я всё же нашла в себе силы жить и любить после всего, что ты учудил, друг любезный, только из-за отсуствия крестика? Да пожалуйста! Но это другая история).
А в истории этой я (камера ныряет назад и там замерзает) уныло перебираю на родительских пыльных полках угрюмые тома Библиотеки Всемирной Литературы, за ними начинается смешанный лесок всякой всячины, и вот, в томике переводов легендарного китайца-выпивохи я обнаруживаю две любопытные меты: инскрипт излишне приватного, сентиментального содержания и фотографию переводчика. Совмещение этих двух знаков судьбы не оставило во мне никаких сомнений: неведомый пылкий синолог и мог быть назначен тем самым срочно искомым отцом.
Какие могут быть сомнения? Я отправилась к зеркалу и провела срочную экспертизу – всё сходилось: высокий лоб, благородный точёный нос, лёгкие насмешливые уста, прохладные насмешливые глаза. Я надувалась гордостью узнавания и ожидания, как Пеппи Длинныйчулок: оттуда, я думаю, и бралась её богатырская сила. Всё ясно!
