Евгений Онегин. Престиж и предрассудки - Юлия Фёдоровна Ивлиева

почтение усопшему, заверяли, что являются добрыми соседями (наверняка так и было, согласно их представлениям), и только после оставляли Евгения в покое.

Их слова, взгляды и действия почти не отличались от гостя к гостю, и Онегин едва сдержал смешок, когда догадался, что все дело в пресловутой деревенской скуке. Отсутствие развлечений даже из похорон делало важное событие, которое посещали семьями – себя показать и на людей посмотреть. За неимением оперы и балета, литературных салонов и ресторанов обитатели деревень развлекали себя как могли. Так сказать, чем бог послал.

Евгения окружали траурные костюмы, помпезные и почищенные специально для сегодняшнего дня шуршащие подолы и головы в чепцах, покрытых черным муслином.

Сначала священник, одетый в строгую и торжественную рясу, распевал на все лады и никак не мог отпустить покойного. Потом бесконечная вереница добрых соседей кидала землю в яму, не желая ускорять шаг. После эта же вереница соседей произносила одинаковые речи под кутью и кисель, вспоминая давно забытые, а может, и не происходившие вовсе случаи из дядюшкиной и деревенской жизни. Наконец речи сменились усиленной работой челюстями и настала почти тишина.

Соседи общались друг с другом, а Онегин страстно желал избавиться от всех скопом и остаться одному. Он уговаривал себя потерпеть еще немного, поскольку его пребывание и на похоронах, и в деревне вообще шло к завершению. Он отсиживал наискучнейшие концерты, дослушивал длиннющие заунывные арии, неужели не вынесет одних похорон?

Впрочем, уже к концу поминального обеда Евгений решил, что своему терпению он предложил непосильное испытание. Гости упорно не желали расходиться. «Похороны могут закончиться вторыми», – уныло и раздраженно подумал он.

Евгений нетерпеливо поглядывал на часы и с утомлением думал, что, женившись, к суете, связанной со свадьбой, содержанием семьи, рождением и воспитанием детей, стоит добавить еще один большой недостаток – похороны бесконечных родственников, которых ты приобретаешь, породнившись с другим родом. Жутко утомительным, скучным и никчемным мероприятием представлялись ему похороны. Только чтобы миновать их, стоило никогда не обзаводиться семьей.

Евгений окинул взглядом присутствующих, поднялся из-за стола и покинул зал. Удивление, с которым воззрились на него соседи, Онегина не интересовало. Объяснение, которое найдут его уходу, тоже не слишком его занимало. Как им угодно: непочтение к гостям, неуважение к усопшему, пример, что всем пора на выход.

Во время похорон взгляд Евгения невольно обращался к одному и тому же молодому и живому лицу с ясным серым взором. Молодой человек, симпатичный и весьма приятный, светловолосый и румяный, словно здоровый младенчик, всякий раз, когда Евгений смотрел на него, легко кивал и улыбался одними глазами, при этом сохраняя подобающую событию серьезность. Евгений с удивлением отметил, что ему становилось несколько легче и спокойнее переносить тягостные похороны. Еще приятнее было обнаружить его на улице, у входа, будто он ждал хозяина поместья.

Молодой человек с сияющим взором улыбнулся.

– Наконец-то имею честь представиться вам. Владимир Ленский, сын обер-офицера царских армейских полков, помещика Николая Ленского. И хоть не являюсь ни вашим прямым соседом, ни знакомым вашего усопшего дяди, а пропустить возможность познакомиться со столичным гостем не мог, – просто произнес он, протягивая Евгению руку.

– Евгений Онегин.

Ленский произвел на Онегина самое приятное впечатление. Ему хотелось поскорее остаться наедине с новым знакомым, чтобы обсудить что-нибудь поинтереснее дядиных похорон, но тут из дома повалили гости, к счастью решившие покинуть мероприятие, и начались долгие рукопожатия и прощания. Особенно долго Онегину не удавалось вырвать ладонь из цепких пергаментных ручек сухонькой на вид, но оказавшейся весьма крепкой старушенции.

– Мамка твоя с папкой молодыми были, бегали под мою яблоню целоваться, – кряхтела бабулька, тряся руку Евгения. – А я не гоняла. Надо молодым где-то миловаться. Что ж, я не понимала, что ли? Сама такая была.

Евгений усиленно улыбался, пятясь назад. Соседка наступала.

– Хоть они у меня и воровали малину. А потом ты народился. Славный голожопый малыш и тоже мою малину лопал от души. За ушами трещало…

Евгений с таким развитием событий не спорил, хотя отродясь в этой деревне не бывал, да и мамка с папкой его миловались где-то на улицах Петербурга. Но он соглашался на любые биографические данные, лишь бы побыстрее отделаться от надоедливой старушки.

Проводы покойного наконец закончились, все ушли и Евгений смог уделить время новому знакомому.

– Признаюсь, я вам рад, как никому из пришедших проститься с усопшим. Строго говоря, ему уже без разницы, кто оказывает почтение, а кто нет. А мне вы оказали немалую поддержку своим присутствием. Единственное лицо в толпе, не вызывающее тоски и желания сбежать.

Владимир Ленский улыбнулся, радуясь подобному приему.

Оба молодых человека и не заметили, как за разговорами побежало время, и они с удобством разместились в гостиной дядюшкиного, а теперь онегинского поместья. Глафира подала им хорошо подогретого сбитня, курицу, залитую яйцами, и соус из моркови с луком.

Несмотря на связанную с похоронами суматоху, Евгений не забыл распорядиться о добротном ужине. При этом он отдавал себе отчет, что недремлющее око дяди если и следит за ним с небес, то вряд ли сумеет как-нибудь повлиять на ситуацию. Евгений больше не желал ограничивать себя в еде.

А теперь и компания отыскалась. Ленский оказался поэтом, и темы для обсуждения находились сами собой.

– Жуковский внес эту суровую моду на унылую элегию, – поделился Онегин последними новостями о течениях в лирической поэзии. – Однако не уверен, что она задержится. Слишком часто подвергается критике.

Восторженный Ленский, поэт и романтик, кивнул, соглашаясь.

– И оды снова войдут в моду!

Евгений был темноволосым, с бледной, словно фарфоровой кожей, вальяжным, слегка высокомерным взором и неторопливыми повадками. Владимир же обладал румяным и загорелым лицом под шапкой светлых кудрей, сияющими глазами, порывистыми и стремительными манерами. Сильно отличаясь внешне, они производили впечатление братьев или очень близких друзей, которых связывает так много, что они уже привыкли друг к другу, угадывали мысли и движения, по мимолетному взгляду понимали настроение и узнавали эмоции.

Владимир впервые без стеснения и страха осуждения читал свои стихи Евгению. Как будто и не помнил, что они вот только познакомились. Он хоть и считал себя поэтом, даже поэтом, имеющим опыт в литературе и поэзии, потому что недавно осмелился отправить в петербургский литературный журнал свои творения, но обычно испытывал робость при чтении своих виршей на публику. Но почему-то Евгения он воспринял как самого близкого и понимающего друга, а потому никакого страха или смущения перед ним не ощущал.

– Легкий слог, яркие образы, точная передача чувств, – похвалил Евгений. – Дама твоего сердца поистине счастливица, раз