Мулен Руж - Пьер Ла Мюр

– С добрым утром, Жозеф. Ну как, хорошо выспался?

– Боюсь, я действительно задремал, месье Анри. Я не хотел, но…

– Ты устал. Я знаю. Все в этом доме устали. Пойди на кухню и налей себе кофе. Это поможет тебе взбодриться.

– Чуть позже. Кухарка еще не поднялась. Еще очень рано. А вы давно проснулись?

– Несколько минут назад. Помоги мне сесть и подай очки.

Старый кучер осторожно приподнял Анри, усаживая его на кровати, и протянул ему пенсне.

– Я сам управлюсь. Ведь одна рука-то еще действует.

– Месье Анри, может быть, я все-таки закрою окно?

Анри усмехнулся.

– Ты совсем не изменился. Помнишь, ты когда-то будил меня в школу по утрам, а я делал вид, что храплю? Подойди сюда, – прошептал он. – Присядь на краешек кровати. Мне нужно с тобой поговорить.

– Месье Анри, пожалуйста, не надо. Доктор говорит…

– Тсс! Я хочу поговорить с тобой, пока еще могу разговаривать. Наклонись поближе. – Запавшие глаза Анри нежно разглядывали морщинистое усталое лицо. – Во-первых, я хочу поблагодарить тебя за все, что ты сделал… Тсс! Не перебивай меня. Естественно, ты знаешь, что здесь о тебе будут заботиться до конца жизни, но мне хотелось бы подарить тебе что-нибудь на память, и единственное, что я смог придумать, – так это мои часы и портсигар. Я знаю, что ты не куришь, но просто возьми их на память обо мне, ладно?

Глаза его закрылись, а голос понизился до шепота.

– А теперь слушай внимательно, – продолжал Анри, с трудом открывая глаза. – Когда меня не станет, я не хочу, чтобы мама надолго оставалась одна. Ты должен находить любые предлоги, чтобы заходить в кабинет, даже если она тебя и не звала. Например, как будто пришел поворошить угли в камине или проверить, задернуты ли шторы на окнах. И не ходи по дому со скорбной физиономией, повторяя: «Да, госпожа графиня… нет, госпожа графиня». Придумай что-нибудь другое, что-нибудь веселое. Старайся выглядеть счастливым. Рассказывай ей, как дела на конюшне, а в хорошую погоду чаще уговаривай ее выезжать на прогулки.

И снова его глаза на мгновение закрылись, а рот начал судорожно ловить воздух.

– Месье Анри, ну, пожалуйста, – взмолился Жозеф.

– И еще. Она любит цветы, особенно белые розы. Договорись с Августом, чтобы в доме всегда стояли свежие цветы. Всегда… А теперь иди вниз. Кухарка, наверное, уже проснулась.

Заметив, что Жозеф замер в нерешительности, Анри слабо улыбнулся:

– Не беспокойся, без тебя я не умру.

В тот день Анри чувствовал себя немного лучше. Утром приехал доктор, он улыбнулся и, как обычно, принялся щупать его пульс, как и положено делать добросовестному сельскому врачу. Днем Анри смог проглотить несколько ложек бульона. Аннета пришла, задержалась на мгновение у его кровати, с улыбкой глядя на него. Поцеловала его руку, что-то нежно бормоча по-провансальски; а затем, всхлипнув, поспешила прочь. Горничная тоже нанесла ему короткий визит, вслед за ней заходила кухарка. Садовник Август заглянул в узкую амбразуру двери, пристально посмотрел на Анри и исчез. Ближе к вечеру приехал аббат Сула. Он молча посидел у его кровати, положив руки на колени своей заплатанной сутаны. Уходя, осенил кровать крестным знамением.

Затем время снова остановилось, минуты и часы тянулись нескончаемо долго. Солнечный свет проникал в комнату сквозь прикрытое ставнями окно, отбрасывая на пол кружевную тень. И снова они остались одни – он и мать.

– Мама, а какой сегодня день?

– Воскресенье, мой милый. Восьмое сентября.

– Извини, что из-за меня ты пропустила мессу…

Она прижала палец к губам:

– Тсс! Не разговаривай, Рири.

– Хорошо, мама.

Все было так же, как когда-то в Бареже. Бареже, Ницца, Ламалу, Амели-ле-Бен… Столик у кровати, заставленный бесполезными лекарствами, запах болезни. Он как будто снова вернулся в далекое детство. Париж, Монмартр, его студия, «Нувель», «Риш», улица Пти-Шампс, Натансоны и даже Аркашон… Все это казалось таким далеким, словно и не было этого никогда. Возможно, это лишь сон, долгий, долгий сон, от которого он очнулся только что – наполовину парализованный, с сединой в бороде. И мать по-прежнему сидела у его кровати, только она очень постарела, пока он спал…

– Тебе удобно, дорогой?

На этот раз она заговорила первой, улабаясь ему одними глазами, как могла делать только она. И еще этот ее ласковый голос!

– Да, мамочка.

Снова молчание.

Он смотрел, как она вяжет. Мама и ее бесконечное вязание. Давным-давно, в замке она вышивала. А в тот день, когда он рисовал ее портрет и она сказала, что он должен идти в школу, в руках у нее было шитье… Вязание для нее заменяло веер, которым можно было скрыть свои мысли, не дать окружающим увидеть отчаяние в ее глазах… Интересно, что стало с теми вещами, которые она постоянно вязала? С теми маленькими носочками, платочками, детскими одеяльцами? Скорее всего, отдавала в приют. Какой-нибудь малыш будет спать под этим розовым одеяльцем, которое она вязала сейчас…

– Мам?

– Да, дорогой?

– А что стало с Денизой? Она вышла замуж?

– Да. За морского офицера. У них сейчас трое детей.

– Ты знаешь, я совсем не хотел…

И снова она приложила палец к губам. Знала, что он хотел извиниться за все доставленные ей неприятности и боль.

Еще какое-то время Анри пытался припомнить дни, проведенные с Денизой, прогулки в голубом экипаже, ее портрет, но с удивлением обнаружил, что почти не помнит ее лица. Он лишь помнил, что волосы у нее были такие же золотисто-каштановые, как и у его матери. Со временем умирают даже воспоминания.

Было странно лежать здесь, дожидаясь прихода смерти, когда твой рассудок ясен, у тебя ничего не болит, если не считать онемение с правой стороны тела – там, где ты был уже мертв. Это походило на спуск по лестнице. Большая часть мира уже перестала существовать. Например, ты уже точно знаешь, что больше никогда не увидишь тополя в саду, вьющиеся розы на террасе, плывущие по небу облака.

Большая часть Мальрома отошла в небытие. Он уже больше никогда не будет лежать в своем шезлонге. Ему никогда не пригодятся многочисленные костюмы, и он не будет опираться на свою короткую тросточку с резиновым наконечником, которую так часто проклинал. Бедная маленькая тросточка, что будет с ней? Возможно, ее отдадут какому-нибудь несчастному малышу-калеке? И он уже больше никогда не выдавит краску из тюбика, не возьмет в руки кисть. Мертвые не пишут картин, им это без надобности…

А может быть, в Раю – вероятно, самое замечательное в вере то, что она дает простор для фантазии, – может быть, в