Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

казалось, что так проще, – должно быть, пытался заполнить пустоту за нас обоих. Пустоты было хоть отбавляй – бесконечная гладь ледяной реки, чернота бездонного неба, фиолетовая дыра в моей душе размером с вселенную.

Одновременно пытался вспомнить, что мне известно про немоту.

Что? – да почти ничего. Бывает врожденная, бывает вследствие травмы или болезни. А вдруг у нее языка нет? Отрезал какой-нибудь маньяк. Нет, это уже дичь полная. Или сама случайно откусила? Тоже бред. Я попытался припомнить, видел ли я язык во рту. При этом без передышки тараторил что– то про школу, что собираюсь после экзаменов сразу в Ригу, что буду поступать в текстильный на художественно-декоративное отделение. Наверняка провалюсь, но в армию меня не заберут по возрасту, а уж на следующий год…

Она снова обернулась и кивнула. Слава богу, хоть не глухая – уже плюс.

Вдруг на том берегу полыхнуло. Над черной копной парка вспыхнул фейерверк – и тут же до нас долетел грохот пушечного выстрела. Огни – красные, синие, несколько изумрудных шаров, – плюясь искрами, раскрылись в небе. Расцвели как пламенные цветы. Достигнув апогея, зависли. Трещали они так, будто кто-то ломал сухой хворост. Снежное поле перед нами окрасилось радугой. Оно ожило – красный перетекал в синий, становясь сиреневым, к нему добавлялся малиновый, пурпурный, темно-фиолетовый.

Мы стояли, замерев, смотрели на цветное чудо. Грохнул еще залп и еще один. До меня дошло: это ж Новый год пришел.

Инга смотрела не отрываясь, точно пытаясь запомнить все мелочи. По ее лицу бродили цветные тени, а там, за парком, откуда стреляли, показался дым. Он вылез мохнатой головой из-за деревьев, поднялся над замком, словно разбуженный Зевс, затем расправил плечи и, загородив часть Млечного Пути, торжественно двинулся на север.

Бухнул последний залп. Эхо откликнулось и гулко покатилось вдаль по льду реки в сторону Крустпилса. Рыжие искры погасли, не коснувшись макушек деревьев. От канонады в ушах чуть звенело. А может, это звенело в голове, не знаю, только я, осмелев, придвинулся к Инге и, проговорив скороговоркой «С Новым годом!», быстро поцеловал ее в щеку.

Поцелуй? Куда там – примерно так куры клюют зерно.

От ее взгляда мне стало нехорошо. Ледяные стекляшки с черными дробинами зрачков. Думал, сейчас влепит пощечину, именно так на подобные выходки реагировали нервные маркизы во франко-итальянском кино. Уверен, такой вариант тоже промелькнул в ее голове.

Однако Инга поступила иначе. Она поцеловала меня.

Поцеловала? Все мои сведения на тему поцелуев – практические, теоретические и мечтательно-фантазийные – оказались не то что бледными или неполными, они оказались не про то. В них отсутствовала квинтэссенция поцелуя. Его главная суть. Как черно-белая фотография витражной розы в соборе не имеет цвета, как описание персика в учебнике ботаники не в силах передать сочности плода, как пересказ словами «Маленькой ночной серенады» Моцарта глухо и немо, как…

Да, и к слову: язык у Инги точно был на месте.

8

Мы начали встречаться – таким, кажется, глаголом обозначают мучительный процесс восхитительного познания друг друга. Теперь мое существо – душа, тело, внутренности, включая сердце и нервную систему, – металось между беспросветным отчаянием и сумасшедшим восторгом.

Путь из рая в ад и обратно оказался короче одного взгляда. Улыбка или вскинутая бровь – и в один миг мускулистые амуры безжалостно швыряли меня в бездну, кишащую бесами. Обратный взлет из геенны к облакам был столь же стремителен. Да, поцелуй, невинный чмок в щеку, безотказно открывал сияющие врата. За день такое путешествие совершалось не один раз.

Страшны были и пустые лиловые ночи – с какой легкостью моя фантазия могла выворачивать наизнанку целую вселенную! Ничуть не хуже хваткого иллюзиониста-гастролера, который звонким щелчком пальцев превращает белоснежный цилиндр в черный, стальной меч – в змею, а колоду карт – в стаю голубей. Чудесное превращалось в чудовищное в моем ночном мире элементарно и порой даже, как мне казалось, без моего участия. Я просто дрейфовал, уплывая все дальше в тот странный, страшный, безумный мир.

Плюс (скорее минус) встречались мы тайком.

Об Инге не знал никто из моих приятелей. Разумеется, ни отец, ни мать. Валет был последним человеком, которому бы я рассказал о ней. Мы встречались в странных местах – на кладбище, в костеле, на автобусной станции, на вокзале. Мы избегали людей или пытались смешаться с толпой. Брели меж заснеженных надгробий, толстых, как вдовьи перины, или мерзли на продутом насквозь перроне под надрывный вой уходящих поездов.

А то забирались вглубь мертвого парка и там целовались до одури. Наивная неумелость моя компенсировалась прытью. Я впивался в ее жаркую шею, словно пытался высосать яд из змеиного укуса. Потный лисий мех лез в рот, натертые щеки пылали, несмелая, но упрямая рука моя пробиралась под шубу, под свитер, под какие-то нежные тряпки и там, на самом подходе к пульсирующей цели, непременно натыкалась на ее руку. Холодные и цепкие пальцы ловили мое запястье. Что, если честно, даже успокаивало – не останови меня Инга, я бы просто не знал, что делать. Над головой в голых ветвях галдели вороны, еще выше синело ледяное небо. Домой я возвращался тихий и шальной, точно пьяный, с обкусанными в кровь губами и горящим лицом.

Немота Инги меня не тяготила. Наоборот, она делала мою латышку особенной, а отношения наши – еще таинственнее и романтичнее. Язык ее жестов, ее взглядов оказался вполне понятным. Сам же я мог говорить не переставая. Еще мне льстило – в чем я бы не признался даже себе – ощущение собственного благородства: я чувствовал себя почти герцогом, который планирует обвенчаться с сироткой.

Недели через три Инга знала обо мне все. В подробностях и деталях – я ничего не скрывал. Даже глупые мелочи, вроде соловьиного скрипа протеза моего покойного деда-генерала или волшебного запаха бабкиных фирменных рогаликов из песочного теста с ореховой начинкой.

Каюсь, я был не очень справедлив к брату: наша вражда в моей интерпретации приобретала мощь и размах эпической саги. Сам Валет представал если не мрачным злодеем, то уж по крайней мере хладнокровным негодяем, лишенным целого ряда человеческих качеств. Странно, но даже любовь не смогла добавить доброты к брату.

Отцу тоже досталось: его жизнелюбие, слегка мной приукрашенное, сделало его похожим на развеселого балагура, страдающего от инфантильного нарциссизма. Бильярды– карамболи, сигаретки с золотым ободком из Москвы, рыбалки да пьянки с дружками-пилотами, зеркальные сапоги, мотоцикл, привезенный из Германии… Каюсь, каюсь.

Единственный человек, о ком я говорил мало, была