Почти 15 лет - Микита Франко

музыкой, смотрел на мелькающий за окном сибирский пейзаж. Он наблюдал за младшим через зеркало заднего вида, а на старшего поглядывал боковым зрением, и в этой вдруг возникшей умиротворенной тишине, когда, казалось, замерло время и можно было оценить их семью со стороны, Лев подумал: «Ахренеть».

«Я отец, — подумал он. – И это – мои дети. Ахренеть».

Он чувствовал себя таким замотанным большую часть жизни – работой, отношениями, ссорами со Славой, сжирающей бытовухой, а ещё, конечно, личными загонами («Я что, гей с детьми?»), что, кажется, никогда всерьёз не пытался оценить своё родительство, никогда не застывал посреди комнаты с шокирующим осознанием: он – отец. Настоящий отец. И эти странные пацаны, едущие с ним в одной тачке, называют его папой.

«Ахренеть», — снова подумал Лев, вздыхая.

Но это было не досадное «Ахренеть», а удивленное и обескураживающее, ведь ему достались отличные ребята: умные, талантливые, ещё и… смелые. Точно смелее него самого. Ему понадобилось больше двадцати лет, чтобы научиться говорить: «Я гей» и не давиться этим словом, как костью, застрявшей в горле, а к принятию и осмыслению своей ориентации он только-только подобрался – ещё не осмыслил, нет, скорее посидел рядом с этим осмыслением. Его путь к серьгам и лаку для ногтей исчислялся годами, путь его детей – часами. Поэтому они были лучше, чем он.

Они ещё не въехали в Новосибирскую область, но обширные поля и лесостепь свидетельствовали, что они уже близко. Сосны теперь господствовали вдоль дороги, а воздух, просачивающийся в машину, казался холоднее, чем утром. Пошел мелкий снег, и Сибирь начала раскрываться перед ними.

Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где начинается Западно-Сибирская равнина. Постепенные перемены удивляли Льва: как будто спокойная река вдруг стала бурлящей, и ты оглядываешься назад, а земли уже не видишь. Чем ближе становился город, тем меньше вокруг было деревьев, а местность начинала напоминать степную: одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы.

Оглядывая эти поля, Лев поcматривал на Мики и мысленно обращался к нему: «Видишь? Видишь?..», и ему казалось, что он видит. Это был странный, замеченный Львом ещё в детстве парадокс природы: она даёт почувствовать тебе нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет. В этом и заключалась красота степи: в степи ничего нет, кроме самой степи. Это красота отсутствия. Льву хотелось, чтобы среди этих бескрайних трав и ветра Мики увидел нечто гораздо большее, чем он сам, и когда-нибудь смог написать об этом.

А потом на горизонте Лев увидел то, что вряд ли было заметно сыну: грязно-серая Лада, почти игриво вильнув передним корпусом, пошла на обгон контейнерной фуры. Лев сжал руки на руле, пытаясь сообразить, что это за манёвр: они вот-вот сравняются с фурой, места для обгона нет, с правой стороны – кювет, так за каким чертом?..

Было ясно, что водитель «Лады» — идиот, но времени на моральную оценку его действий не оставалось. Варианты решения проблемы стали грузиться в его голове, как страницы в подвисающем браузере.

Сразу же стало понятно: авария неизбежна. Нужно столкнуться с минимальным ущербом для детей.

Взгляд в зеркало заднего вида: Ваня спит, может вылететь от резкого торможения. Взгляд вправо: Мики рядом, на водительском кресле, при лобовом столкновении могут погибнуть оба.

Свернуть в кювет? Можно перевернуться, Ваня не пристегнут, его ударит об крышу.

Свернуть влево? Вообще не имеет смысла, будет столкновение и с фурой, и с Ладой.

Ничего не делать? Произойдет сложение скоростей, будет сильный удар.

Тормозить? Это может смягчить удар, но не значительно: у «Лады» большая скорость.

Мики всё равно рискует пострадать. Мики рискует погибнуть. Вспомнилось, как он обещал Славе вернуть детей в целостности и сохранности…

Детей. Но не себя же.

Это было решением последнего момента. Он нажал на тормоза, вывернул руль в сторону, останавливая машину поперек дороги, но не успел убедиться в успешности своего плана: после оглушительного громыхания, свалившегося на него откуда-то сверху и слева, он почувствовал острую боль, на мгновение лишившую его сознания: он провалился в глухую темноту. Кажется, успел подумать: «Если я умру, они испугаются».

Хорошо, что это было лишь мгновение. Словно по ошибке выключили телевизор, сказали: «Ой» и сразу же включили. Он открыл глаза, и по треснувшему циферблату часов на приборной панели понял, что был без сознания не больше минуты. Он старался не двигаться, боясь усугубить пока неясные ему повреждения, а потому только водил глазами, оценивая обстановку: они врезались, сильно, но он жив – это мысль сначала обрадовала его, а потом испугала до пробежавшего по затылку холодка. Если он жив, значит, план мог не сработать (по его плану он умирал с почти стопроцентной вероятностью), может, он не вывернул машину, может, удар пришелся не на него, может, Мики…

Сглотнув, он поднял взгляд на Мики, и увидел, что тот плачет. Как гора с плеч – Лев улыбнулся, обрадовавшись его слезам. Знание, оставшееся с ним с пар по акушерству и гинекологии: если ребёнок плачет – это хорошо. Плачущий ребёнок – живой ребёнок.

Лев потянул к сыну руку – почувствовал колкую боль за грудиной, но решил не думать о ней – и коснулся пальцами Микиной руки. Увидел, что лак ободрался, и в нескольких местах отклеились стразы: стало почти до слёз жалко дурацкий маникюр. Да, глупый и безвкусный, но он же хотел показать его Славе...

Чувствуя, как каждое слово требует усилия и преодоления (боли, но, блин, что это за странная боль?), Лев сказал, стараясь сделать голос ровнее:

— Не паникуй, дыши глубже, — и даже попытался улыбнуться.

От того, с каким трудом давался ему разговор, Лев начинал догадываться: у него сломаны ребра.

Но это ерунда. Он не хотел, чтобы пугались дети, и поэтому сел в кресле прямее, поддаваясь иррациональному, но любимому правилу решения всех проблем: если чего-то не замечать, значит, этого как будто бы и нет. А в машине, попавшей в жуткую аварию, есть дела поважнее, чем замечать какую-то там боль в ребрах.

Поэтому он велел Мики проверить Ваню. Поэтому он раздавал команды и придумывал план действий. Поэтому он пытался самостоятельно выбраться через заклинившую дверь.

Всё дальнейшее случилось только поэтому.

Слава [86]

Когда он об этом узнал, всё уже было готово.

Он выгладил постельное белье (думая при этом: «Как извращенец»), застелил кровати, наполнил вазочку ореховым печеньем (что-то из Ваниного рациона), положил в буфет три вида шоколадок, посмотрел