Мозес. Том 2 - Константин Маркович Поповский

карпангельдирьеро, не значат ровным счетом ничего!.. Вот они проносятся перед моим умственным взором, словно мыльные пузыри, – прекрасные, но, увы, совершенно бесполезные, не имеющие своего пристанища, ибо пристанищем всякого слова, без сомнения, является обжитая им вещь. Не слышу ли я порой их тихий голос, жалобно шепчущий мне: Мозес! Миленький братец Мозес! До каких пор скитаться нам, не имея собственного дома? Как долго еще будем мы носиться в неизреченном пространстве, лишенные плоти, словно проклятые навеки духи, – ибо всем известно, что плоть каждого слова, это облекшая его вещь? Помоги нам, миленький братец Мозес! Спаси нас! Выручи из беды! – Но чем же утешу я бедные создания, прозрачные, как мысли младенца? Я полагаю, что здесь не в силах был бы помочь и сам Адам Кадмон, ибо сей последний обладал лишь властью именовать уже существующее, вытаскивая из вещей таящиеся в них до поры имена, тогда как в нашем случае требуется могущество совсем иного рода и как раз в этом-то нам отказано раз и навсегда! А, между тем, разве можно было бы обнаружить в этом могуществе что-либо кощунственное или противоречащее Общей Идеи Миропорядка, относительно которой сходились, в конце концов, все, кому не лень: и Лейбниц, и рабби Шимон, и даже автор трактата «Против ученых», полагающий, что когда Истины нет, то нет и нас, а когда она есть, то есть и мы? Кому бы, в самом деле, помешало, если бы кто-нибудь подошел ко мне однажды, чтобы сказать: карпангельдирьеро, Мозес! А я бы ответил: карпангельдирьеро, сэр. Разумеется, карпангельдирьеро, дружок. И разве плохо было бы, если бы кто-нибудь осведомился у меня во время прогулки: нет ли у тебя с собой случайно карпангельдирьеро, Мозес? А я сказал бы, делая равнодушное лицо, хотя моя душа в этот момент, возможно, танцевала бы от счастья, как в первый день, когда она взглянула на мир: отчего же? Я всегда ношу карпангельдирьеро с собой, как того требует мораль и традиция. Недопустимо появляться в общественных местах без карпангельдирьеро. А если бы Р., к примеру, вдруг вздумалось спросить меня: а что ты, собственно, думаешь о карпангельдирьеро, Мозес? – то его вопрос уж конечно не застал бы меня врасплох. Я ответил бы ему со всей обстоятельностью, и уж, наверное, мой ответ был бы в самую точку, потому что не такая эта вещь, карпангельдирьеро, чтобы говорить о ней между делом и впопыхах, просто заполняя болтовней время. Ведь если слово прекрасно, то, стало быть, прекрасен и предмет, который оно обозначает и в котором живет. Как же иначе, Мозес? Неужели слово – это только бумажная обертка, в которую можно завернуть все, что угодно? Вот отчего я все-таки думаю, что если существуют прекрасные созвучия, смысл которых нам непонятен, то, несомненно, должно существовать также и нечто, отвечающее этому созвучию, – нечто столь же прекрасное, облеченное в плоть – словом, прекрасная и удивительная вещь, обитающая в ином мире, о котором мы не подозреваем точно так же, как, видимо, не подозревают о нем и эти бедные скитальцы, потерявшие некогда свою отчизну и тоскующие теперь в безумной жажде воплощения – и в этом они, конечно, схожи с нами, людьми… А может быть, дело обстоит не совсем так, Мозес? И этот таинственный и ни на что не похожий мир, наполненный таинственными и ни на что не похожими, неназванными вещами, есть только Грядущая Возможность – скрытая в глубине Времени? Тоска, тоскующая в своем ожидании необязательного, – сон жаждущий стать явью, – шорох еще не распустившихся листьев, – смех еще не рожденного младенца Мозеса? А эти призраки слов – всего только тени, которые отбрасывает скучающее в одиночестве Ничто? Быть может, однажды на рассвете или на исходе дня, как раз перед закатом солнца, все эти, ничего не знающие, потерявшие надежду и уставшие от своих скитаний слова, поднимутся в небо – словно почуявшие приближение зимы журавли – и, оставив нам непонятное чувство сиротства, навсегда покинут нас, чтобы совершить невозможное: сотворить свой собственный, новый мир, по своему образу и подобию?..

– Скажи-ка мне, Мозес: а какое, собственно говоря, нам до всего этого дело?

– Вот и я думаю: что до всего этого нам, сэр?..

127. Комплекс Магдалины

А потом был день, похожий на закрытые ворота, в которые вдруг постучалось будущее, оповещая о том, что оно уже близко и требуя, чтобы ему открыли.

Кажется, была среда, и он сидел над какими-то ежеквартальными отчетами, когда зазвонил телефон. Он хорошо помнил, что решил сначала не подходить. Мало ли кому придет в голову набрать его номер для того, чтобы обсудить какую-нибудь ерунду, вроде вчерашнего скандала в Кнессете или скандального отказа «Ювентуса» сыграть товарищеский матч с «Цви», хотя все детали встречи, во всяком случае – со стороны «Цви», были давно и детально обговорены.

Но телефон все звонил и звонил, как будто звонивший ни минуты не сомневался, что Давид дома.

Потом он взял трубку и услышал ее голос, сказавший:

– Ну, наконец-то.

Был уже вечер и, кажется, он сразу почувствовал, что творится что-то неладное. Какая-то тревога, от которой у него слегка заныло в груди, тем более, когда она попросила его срочно приехать, да еще таким голосом, словно от этого зависела, по крайней мере, ее жизнь. Впрочем, вполне возможно, что все это он придумал уже после, задним числом, по прошествии времени, которое, как известно, не только хорошо лечит, но и с не меньшим успехом, время от времени, подбрасывает нашей памяти то, чего никогда не было.

Конечно, он отправился. Не откладывая ни на минуту и чувствуя теперь, что в мире совсем не так обстоит все благополучно, как казалось десять минут назад. К тому же на его вопрос, она ответила твердым «обязательно», а, следовательно, звала его не просто так.

И пропади все пропадом, если только он хотя бы приблизительно знал, что к чему! Тем более, насколько он помнил, ничего похожего прежде не случалось.

Впрочем, если посмотреть с другой стороны, ничего страшного как будто не происходило, и даже ежеквартальный отчет мог прекрасно подождать, а выспаться можно было и завтра.

Напряжение, которое он почувствовал, едва вошел в квартиру, было почти осязаемым. От Ольги шел запах ее вечных духов, название которых он всякий раз забывал, но с которыми сегодня был явный перебор, как будто она хотела забить этим запахом все остальные, и в первую очередь, конечно, запах, преследовавший тебя по всей квартире, – запах напряжения и тревоги.

В двухкомнатной квартире, которую она снимала с подругой, больше никого не было. Подруга ускакала на какую-то очередную дискотеку.

– Хоть что-то радует, – пробормотал Давид.

Впрочем, первые слова, которые