Мулен Руж - Пьер Ла Мюр

могло получиться, незваного гостя немедленно выдворили с территории. Из окна Анри видел, как старый гравер отчаянно жестикулировал одной рукой, придерживая шляпу другой, прыгая в своем длинном плаще между двумя дюжими охранниками.

Джейн Авриль приезжала в сопровождении высокого молодого человека с лошадиной физиономией, страстным взглядом и густой черной шевелюрой.

– Это Кристоф, – представила она своего спутника. – Он композитор.

После обмена несколькими вежливыми репликами Кристоф объявил, что он подождет в саду.

– Ну разве он не великолепен? – восхитилась Джейн, закуривая сигарету. – Великий музыкант. Правда, пока еще ничего не обнародовал, но зато как раз сейчас он работает над оперой. Я просто с ужасом думаю о том, что едва не вышла замуж за Жоржа. И вообще, что я в нем нашла? Бесталанная посредственность. Тот его роман оказался совершенным бредом. Что ж, это было всего лишь бездумное увлечение. Но вот Кристоф – ах, Кристоф! Это уже совсем другое дело.

Анри улыбался, с восхищением глядя на нее.

– Милая, тебе явно удалось найти секрет вечной молодости.

Какое-то время они беседовали на отвлеченные темы, старательно избегая любого упоминания о Мириам. Но оба чувствовали, что она незримо стоит между ними.

– Мне очень жаль, что все так получилось, – вздохнула Джейн, надевая перчатки. – Поверь, я хотела как лучше. Я просто хотела, чтобы ты…

– Не извиняйся, – нежно проговорил он. – Благодаря тебе я был счастлив, как никогда.

За несколько дней до выписки Анри навестила мать.

– Итак, Анри, – сказала она, печально глядя на него, – каковы твои планы на будущее? Чем ты собираешься заняться?

– Я… я точно еще не знаю, – пробормотал он, отводя взгляд. Как всегда, его смущала ее прямота. – Наверное, возвращусь на Монмартр. Больше мне ничего не остается. Я хочу вернуться, чтобы работать и написать портрет Мориса. Представляешь, я так и не сделал ни одного его портрета! Странно, не правда ли? Он никогда не просил меня об этом, но думаю, ему будет приятно.

– Да, тогда ты должен непременно сделать это. Морис – замечательный человек.

– Я знаю это лучше, чем кто бы то ни было. Я никогда не смогу отблагодарить его за то, что он сделал для меня.

– Но ты так и не рассказал мне о своих планах.

– Ну я же говорю. Вернусь на Монмартр… А что потом – не знаю. Я еще ничего не решил. Да если даже я что и задумаю, то все равно никогда по-моему не выходит. Морис вроде собирался на будущий год организовать мою выставку в Нью-Йорке. Возможно, удастся уговорить его поехать со мной. Было бы здорово побывать в Соединенных Штатах.

– Ну а сейчас ты чем собираешься заниматься?

– В каком смысле? Разумеется, буду работать. Нужно кое-что закончить. А в июне, возможно, выберусь в Дьеп или Трувиль. В Аркашон ехать не хочу. Мне там надоело.

Глядя в ее бледное лицо, он мог без труда догадаться, о чем она думает.

– А, ясно… Ты беспокоишься о том, что я снова стану пить, да? Можешь не волноваться, мама. Я больше никогда не прикоснусь к спиртному. Никогда. Даю тебе честное слово.

– Я тебе верю, Анри, я знаю, что говоришь это искренне, – медленно проговорила она. Взгляд ее был по-прежнему любящим, но обмануть эти глаза было невозможно. – В чем-то ты обладаешь огромной силой воли, а в других случаях она тебя все же подводит. Ты легко поддаешься самообману, оставаясь при этом чрезвычайно требователен к другим. Видишь ли, во многом я знаю тебя лучше, чем ты сам, и могу себе представить, как ты тоскуешь по той девушке, как тебе одиноко. Твое одиночество заставит тебя искать разнообразия, и постепенно ты снова возьмешься за старое. Тебя будет одолевать искушение, и ты не сможешь противостоять ему. Нет, дитя мое, не сможешь. Сейчас тебе кажется, что ты справишься со всем, но на самом деле это не так. И ты снова станешь искать утешения в вине. А что потом?

Он стоял перед ней, потупившись, и не ответил.

– А потом, – тихо продолжала она, – ты начнешь пить запоем, ибо к этому у тебя уже имеется склонность. И очень скоро окажешься именно в том плачевном состоянии, в каком попал сюда. Неужели твоя жизнь пройдет в бесконечных переездах с Монмартра сюда и обратно? Я много думала об этом. Я не смогу ни минуты прожить спокойно, зная, что ты один на Монмартре, и поэтому я попросила месье Вио, старинного друга нашей семьи, чтобы он приехал в Париж и пожил с тобой. Поль – холостяк, милый и воспитанный человек. Он станет тебе хорошим и понимающим товарищем.

Анри медленно поднял на нее глаза:

– Сторож? Для меня?

– Да, Рири… Он приглядит за тобой.

Больше года Анри не прикасался к спиртному, наслаждаясь незатейливыми радостями жизни. Подобно часто отвергаемой, но всепрощаемой любовнице, Добродетель с радостью приняла его обратно и прижала к своей целомудренной груди. И он с готовностью заключил ее в обьятия, на протяжении многих месяцев упиваясь своей праведностью. С присущей ему увлеченностью встал на путь исправления, сокрушаясь о своих прошлых грехах, с удовольствием играя в лото с Полем и мадам Лубэ, наслаждаясь плодами здорового образа жизни и счастьем незамутненного рассудка.

– Подумать только, миллионы мужчин и женщин губят свое здоровье выпивкой, распадаются семьи, страдают невинные дети… Я считаю, что пьянству нужно объявить войну – всемирный крестовый поход против алкоголизма…

Его перерождение было полным и окончательным. Даже низменные потребности плоти не могли сбить его с пути истинного. Если же иногда их зов и вынуждал его наведываться в «Белый цветок», то он отправлялся туда, лишь предварительно испросив разрешения у Поля Вио и сопровождая свою просьбу множественными выражениями сожаления, с видом человека, которому приходится извиняться за то, что он вынужден отвлекаться из-за подобной малости.

Пребывая в столь приподнятом настроении, он написал портрет Мориса, а также еще несколько портретов других людей. Это были темные, неуверенные работы, похожие на те картины, что выходили из-под его кисти во времена обучения в ателье. Он также нарисовал портрет Рене, хорошенькой модистки, и вид ее изящного профиля, копны светлых волос, переливающихся в свете лампы, подвиг его умирающий гений на создание одного из последних шедевров. Больше никаких голых девиц, никаких проституток из борделя, никаких актрисок. Добродетель крепко держала его в своих руках, и постепенно ее объятия начинали становиться удушающими.

Суровые и напыщенные художественные критики, прежде ужасавшиеся «отвратительной жестокости» его творчества, теперь наконец с распростертыми объятиями приняли блудного сына в лоно величественной портретуры. Теперь, когда он был признан