Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа

все-таки разрешили ей остаться?! Неужели ей удалось? И с такой легкостью? А может, они посадили ее в тюрьму?! А он даже не попрощался с ней! Он вдруг ощутил, что ему ее не хватает. А ведь еще вчера ночью он мог бы погладить ее полные груди, посмотреть на них, целовать, наслаждаться ими, пусть и для начала! И вот… Вернувшись в свой номер, он уныло сел на край кровати, ощущая какую-то глубокую, хотя и непонятную вину. Не слишком ли торопливо, даже трусливо он сбежал из Мемориала? Почему он не остался выяснить, что с ней произошло? — наверняка спросят его в Израиле обе старухи. Разве они смогут понять, как он боялся, что его силой заставят остаться там. Кстати, интересно, поставили ему на входе в Восточный Берлин какую-нибудь отметку в паспорте или нет? Он достал паспорт и проверил — отметки не было. Но все равно! Он уже чуть не задыхался от волнения, ему почему-то казалось, что он сидит не в гостиничном номере, а в настоящем советском карцере. Нет, эта комнатка положительно вызывала у него клаустрофобию! Он снова спустился в вестибюль, взял ключ от их прежнего номера, вернулся к себе, собрал свои вещи и перешел на второй этаж. Уж если он все равно платит за две комнаты, кто может ему запретить поспать в каждой из них?28

Он проснулся поздно и, спустившись на завтрак, увидел в вестибюле длинный ряд чемоданов, — видимо, большинство гостей покидали пансион. Какая-то незнакомая девушка чистила мебель, уборка была в полном разгаре.

Все утро он держался вблизи пансиона, ожидая какого-нибудь знака от нее, но после обеда, закончив выбирать последние подарки, все-таки вернулся на тот подземный пропускной пункт и, когда подошла его очередь, с опаской спросил полицейского: «А если я проходил здесь вчера, могу я снова посетить Восточный Берлин сегодня?» — но тот, не глядя, сказал равнодушно: «А почему бы нет? Хоть тысячу раз». — «И я смогу выйти обратно?» — «Разумеется, — сказал полицейский. — Но только если вы вернетесь до полуночи». И Молхо отдал свой паспорт и, снова получив пропуск, поднялся по ступеням и вышел на улицу, которая на этот раз показалась ему разительно не похожей на улицы Западного Берлина, — так и бросались в глаза серость зданий и лиц, убожество витрин и марок автомобилей. Он вышел на Унтер-ден-Линден, дошел до старого здания оперы, опоясанного строительными лесами и пластиком, и опять, как вчера, втянулся вместе с какой-то группой внутрь Мемориала, напряженно прислушиваясь и оглядываясь вокруг, как будто надеялся снова услышать ее детский плач и увидеть собравшуюся вокруг нее толпу и протискивающегося к ней серого офицера. На выходе он сказал себе с просыпающейся уверенностью: «Смотри-ка, кажется, мне это удалось!» Он спросил у нескольких прохожих, где находится советское посольство, но никто толком не знал, все почему-то направляли его на Александерплац, и он опять дошел до этой большой площади и походил среди тамошних магазинов — здесь было очень много молодежи, которая показалась ему довольно раскованной. «Вот так мы все: проецируем наши иллюзии и страхи на мир, а мир насмешливо отвергает их», — размышлял он, стоя в центре шумной площади. Он снова достал карту, полученную когда-то от студента в пансионе, и глянул на адрес, написанный на полях рукой его тещи. Дом, в котором родилась его жена.

Неяркое осеннее солнце освещало группу далеких низких зданий, которые располагались в нужном ему направлении. Идти прямиком туда или все же кого-нибудь спросить? В конце концов он обратился к какой-то пожилой женщине, показал ей карту с адресом и спросил: «Такси?» — но она, подумав, ответила: «Нет. Такси нет, — и указала на лестницу за своей спиной: — Метро». — «Метро?» Он внимательно посмотрел на нее. У нее было приятное, заслуживающее доверия лицо рабочей женщины на пенсии, седые волосы аккуратно собраны сзади. Когда он протянул ей карту, она близоруко поднесла ее к лицу, предварительно сняв очки. «Магдаленаштрассе», — сказала она наконец, показывая на пальцах, что ему следует проехать семь станций. Он благодарно покивал, размышляя, как бы запомнить незнакомое название, и она, словно поняв его затруднение, тут же достала авторучку и написала это слово прямо на карте. Он снова поблагодарил, но она почему-то не отошла, а, напротив, пригласила его знаком следовать за собой, как будто почитала за честь сопровождать иностранца по своему городу.

Они спустились на станцию метро. Он шел за ней следом, думая, что если она и была когда-то секретным агентом советской разведки, то сейчас, выйдя на пенсию, наверняка уже там не работает. Они подошли к турникету, перед которым стоял билетный автомат; рядом стоял другой автомат, в котором следовало проштамповать свой билет. Никаких билетеров или контролеров вокруг не было, любой желающий мог бы запросто пройти задаром. Неужели у них метро основано на полном доверии? Его мучил страх затеряться в этих подземельях, ему хотелось повернуть обратно, выйти наверх и еще раз подумать, прежде чем пускаться в такую авантюру, но пожилая женщина уже бросила в автомат монету и протянула ему билет, торопливо указывая на приближающийся к перрону поезд, и он, испугавшись, что окружающие поймут, что она ведет иностранца, молча поспешил следом за нею.

Сидя на скамье, он считал в уме остановки. Его тело сливалось с энергичным движением поезда, внешне весьма современного и довольно бесшумного, — а вот стены туннеля, по которому они мчались, показались ему вырубленными грубой и небрежной рукой. «Да, отделка у них тут, на Востоке, не на высоте», — сформулировал он свое мнение, отложив его проверку до возвращения в Израиль, потому что сейчас ему больше всего хотелось насладиться внезапно опустившимся на него спокойствием. Вот он едет в метро, в самом сердце Восточного Берлина, едет как ни в чем не бывало, среди самых обыкновенных людей, таких же, как он сам. На пятой остановке пожилая женщина поднялась, чтобы выйти, сделав ему знак остаться и показав ему на пальцах цифру «два», как будто он был не только иностранцем, но к тому же еще и слабоумным. Он заметил, что окружающие стали посматривать на него, как будто этого чужого человека поручили теперь их заботе, и подумал: «Интересно, что бы они сказали, если бы я рассказал им сейчас, куда и зачем я еду? Какие чувства это вызвало бы у них — человеческую симпатию или обычное удивление?»

Он вышел на Магдаленаштрассе. Впрочем, если бы он