Почти 15 лет - Микита Франко

Но Ваня, наверное, понравился бы отцу. Тот был бы рад таскаться на рыбалку и охоту – вряд ли, конечно, Слава разрешил бы последнее, но всё остальное, что так любил отец, вполне бы сгодилось для Вани. На мгновение Лев ощутил что-то сродни жалости от осознания, что отец не дожил до его детей, а потом сразу же облегчение: и хорошо, что не дожил.

«Всё это просто фантазии, основанные на смутных воспоминаниях, — напомнил он себе. – Он не смог бы стать хорошим дедушкой»

— Ваня? – обратился он к сыну, помогая натянуть тент на дугу.

— М? – откликнулся тот, не теряя хмурой сосредоточенности на деле.

— Если у тебя будет свой ребёнок, свозишь его как-нибудь сюда?

Тогда Ваня поднял голову, скривившись:

— Ребёнок?

— Ну, или дети…

— Даже не знаю, — фыркнул он.

— Тебе тут не нравится?

— Да я про детей, — ответил Ваня. – Я ещё как-то об этом всерьёз не думал.

Лев смутился: ему не хотелось звучать однозначно и директивно в таких вопросах, которые в детстве ставили в тупик его самого. Ну, что-то вроде: «Вот когда женишься…», «Вот когда свои появятся…» — формулировки, не терпящие вариативности. Они пугали его ещё в детсадовском возрасте, когда Лёва ещё ничего такого о себе не знал, но уже всё чувствовал.

Поэтому он сказал Ване «если», но всё равно поставил его в тупик этой дурацкой попыткой закрепить семейную традицию. Раньше такое вызывало в нём отвращение: семейные традиции, семейные реликвии, семейные рецепты куриного пирога… А сейчас вдруг показалось важным, потому что нельзя бесконечно передавать по наследству травмы. Лучше передать Байкал, бабушкино кольцо, куриный пирог – что угодно лучше, чем нескончаемый кошмар сломанного детства. Может быть, он не так уж и прав, когда думает, что отец не дожил до внуков. Слава всё сказал верно: Лев его обессмертил. Отец повсюду: в нём, в его детях, в детях его детей, до бесконечности. Отец не дожил, но отец вжился. Лев много лет пытался его изжить, а оказалось, что нужно было принять, и тогда он и сам как будто не захотел оставаться.

— Но ты как-нибудь подумай, ладно? – он искоса глянул на Ваню.

Тот несколько неловко пожал плечами:

— Ну… Как-нибудь.

Им предстояло возиться с ещё одной дугой – Лев специально всё делал как бы не спеша, чтобы было больше поводов невзначай пообщаться. Странно, конечно, что он не мог просто сесть рядом с Ваней и поболтать, приходилось вот так вот, через черные ходы подбираться.

— А вот та девочка… — с наигранной непринужденностью продолжил Лев, — которая тебе, ну, нравится. Ты бы… не хотел с ней семью?

Ваня закатил глаза:

— Мне десять.

— Я помню, я имею в виду в будущем, не сейчас. Типа… Ты не воображаешь, как вырастешь, вы поженитесь, у вас будут дети, и вот это всё? Не знаю, какие у вас там фантазии бывают.

— У кого – у нас?

— У на…

Чуть не сказал «натуралов», но прикусил язык из-за Славиного голоса в голове: «Гетеросексуалы! Правильно говорить – гетеросексуалы!»

— У гетеросексуалов, — поправился Лев.

— Я нормальный вообще-то, — сообщил Ваня, явно не понимая значения слова «гетеросексуал».

— Так это и есть нормальный!

Уже произнеся это, Лев опомнился: кажется, звучало даже хуже, чем «натурал».

— То есть… Ну, стандартный. Короче… Ты же понял?

— Не понял.

— Ладно, давай лучше помолчим.

В наступившей тишине он почувствовал облегчение: да, так стало гораздо лучше.

Когда палатка была готова, Лев, отряхивая руки, повернул голову к машине: там, не разделяя Ваниного интереса к походным условиям, сидел нахохлившийся старший сын. Лев сглотнул, ощущая нарастающую тревогу: Мики казался таким грубым и неприветливым, что мысль открыться ему казалась самоубийственной, и совсем по-детски Лев опасался: «А что, если он не примет меня… такого?»

А если ему не понравятся стихи? А если он высмеет их, потому что сам Лев всегда очень неуклюже реагировал на Микино увлечение литературой? А если он высмеет их, потому что они объективно посредственные и смешные, и Мики это поймет, потому что уж он-то точно знает, как надо?

Лев ничуть не сомневался: Мики знает. Он признавал в нём талант к литературе, как признавал талант Славы к рисованию, а Ванин – к музыке, это казалось ему одной из неоспоримых истин. А своего таланта он не признавал, оттого и вел себя в этой семье творческих романтиков подчеркнуто отстраненно: он врач, он работает на серьёзной работе, он не понимает их тонкой душевной системы. Его же собственная душевная система иногда казалась не просто тонкой, а истончившейся.

Синдром самозванца преследовал его повсюду.

Недостаточно силён, чтобы понравиться Ване.

Недостаточно талантлив, чтобы поразить Мики.

Недостаточно хорош, чтобы Слава позволил ему вернуться.

Он пытался вобрать в себя все три характеристики, не являясь ни одной из них на самом деле.

Подойдя к Мики, он оперся ладонью на открытую дверь машины, и спросил, кивая в сторону разбитого лагеря:

— Не хочешь присоединиться?

— Вам и вдвоем нормально, — буркнул сын.

— Ладно, — кивнул Лев. — Тогда посмотри в бардачке. Я там кое-что оставил для тебя.

— Что?

Он развернулся, оставляя от своего медленного ухода флёр загадочности – как будто бы потому, что всем ответам своё время, но на самом деле потому, что фраза: «Там стихи, которые я написал» застряла у него в горле.

Сближаться с Мики всё равно, что играть в шахматы. Партия началась, первый ход сделан.

Слава [82]

Больше всего ему не нравилась концепция угнетения, которая неизбежно присутствовала во всех кавказских танцах: мужчина, изображая горделивого орла, покоряет скромную и податливую девушку. Слава уже вторую неделю смотрел на сфотографированную рекламную афишу, не решаясь записаться даже на пробные уроки: ну, разве это правильно, поддерживать сексистские направления в искусстве?

Внимательно изучив все варианты, он остановился на аварской лезгинке – в интернете писали, что это единственный вид кавказского танца, где девушке «позволяется делать такие же резкие и ритмичные движения, как и мужчине».

«Позволяется…» — с отвращением думал Слава, и уголок рта у него брезгливо дергался.

Но если он решил всё делать наоборот — выплескивать из себя агрессию и грубую силу через нарочито маскулинные занятия, — то не всё ли равно, если он при этом соприкоснется с сексизмом? Это как будто неизбежно