Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

Оттуда слышались вопли, крики:

— Пустите!.. Пустите!

— Я — женщина!..

— Ребёнка!..

— Не бейте!..

Крики ужаса, боли, мольбы, отчаяния.

Кругом метались обезумевшие от ужаса лица с широко раскрытыми, сумасшедшими глазами, с растрёпанными волосами. Дрожащие, полуодетые, раздетые люди, которые бегали от борта к борту, от кормы к носу и обратно, ища спасения.

Около парохода замелькали огоньки шлюпок. Около бортов слышался плеск воды от бросавшихся с парохода людей.

Борьба, страшная, ожесточённая, отчаянная, на жизнь и смерть, кипевшая на пароходе, загоралась и около него, среди отплывших шлюпок и утопавших, хватавшихся руками за борта, вот-вот готовых опрокинуть шлюпку.

Словно какие-то огромные поплавки, на поверхность всплывали чёрные головы, захлёбываясь, что-то кричали и исчезали в набегавших волнах, которые душили их с сердитым ропотом, плескались о борта погибшего парохода и с зловещим бульканьем вливались в открытые от жары иллюминаторы.

— Да ведь это я… я… Петя, это я… — кричала, барахтаясь в воде и хватаясь за борт шлюпки, женщина, которую обезумевший от ужаса муж бил по рукам, крича:

— Опрокинете шлюпку!

Какая-то фигура показалась на реях.

Кто-то лез на мачту, ища спасения там, оборвался, мелькнул.

Послышался крик в воздухе, хряск упавшего тела, стон на палубе.

И среди этих воплей, криков, стонов доносились изнутри парохода треск и какой-то мучительный скрип.

Словно предсмертные стоны.

Пароход кормой погружался в воду, всё скорей и скорей.

— На нос! Нанос! С кормы! — охрипшим голосом с безумным отчаянием кричал капитан. — Бросай в воду… руби доски!..

Послышался стук топоров.

При красном свете пылающего паруса матрос, наотмашь рубивший борт парохода и кричавший: «Сторонись! Берегись!» — представлял страшную, зловещую картину.

— Рубят… Топорами! — вскрикнула какая-то женщина и кинулась через борт.

Все обезумели, никто ничего не понимал. Люди с подвязанными уже нагрудниками бегали по палубе, ища нагрудников и зачем-то собирая их по несколько штук. Вырывали доски друг у друга. Женщины вырывали у мужчин круги, вцепляясь ногтями, зубами в их руки.

Как вдруг на корме раздался новый, страшный вопль ужаса.

Треск — и корма ушла в воду.

Пароход принял наклонное положение и погружался в воду всё быстрее и быстрее.

По гладкой палубе пополз какой-то тюк, всё скорей и скорей, давя, сбивая с ног, увлекая за собой попадавшихся на пути.

Кругом царил ад ужаса, смятенья, отчаянной борьбы за жизнь.

С носа всё ещё летели, рассыпаясь в воздухе, ракеты, как последние вопли утопающего.

«156 пассажиров и 38 человек команды!» вспомнился Петькову им же сделанный контроль билетов.

Он стоял на мостике, в самом центре этого ада, неподвижный, словно закоченевши, глазами, полными ужаса, глядя на страшные сцены, разыгрывавшиеся перед ним, вокруг него.

Он ждал гибели вместе с 156 пассажирами и 38 человеками команды, которые гибли, быть может, благодаря его ошибке.

Он не знал, кто виноват.

Он ли сбился с курса, те ли неправильно шли, но он дал задний ход и задержал ход, подставив свой борт.

И он гибнет вместе с 156 пассажирами и 38 людьми команды.

Он стоял, не замечая даже, что положил руку на спасательный круг, висевший на перилах капитанского мостика.

Он не видел ничего около себя. Он смотрел на ту чёрную, плескавшуюся бездну, где через несколько минут будет он со всеми.

Что-то дёрнуло его руку.

Какая-то женщина, взобравшись на мостик, схватилась за круг.

— Дети мои!.. Дети!.. — кричала она.

И вдруг ему вспомнилась его жена, его дети.

Они мелькнули пред ним среди этого ада, как живые.

Среди стонов, воплей криков он услышал плач своего маленького сына.

Голова у него пошла кругом.

Он поднял кулак, сильным ударом отбросил кричавшую женщину и просунул голову в спасательный круг.

Всё завопило кругом.

Умиравший пароход издал последний, отчаянный вопль смерти и скрылся под водой.

Его смыло, схватило, понесло, закружило.

Вода залила нос, уши, горло; он задыхался и услышал над собой похоронный колокол… Раз… Два…

Петьков проснулся.

Утомлённый непосильной работой, он спал, склонившись над огромной, сверкающей чашей компаса.

— А? Что?..

Огромный компас, освещённый яркими электрическими лампочками с рефлектором, ослепил зрение.

В глазах шли красные, голубые, огненные круги.

Петьков не видел ничего.

— Пароход по носу! Пароход поносу! — кричал боцман, сам только что проснувшийся и ударивший в колокол.

Петьков чувствовал, что у него мороз пробегает по коже и шевелятся волосы на голове.

А перед глазами всё ещё мелькали огненные, разноцветные круги, — как вдруг среди них он увидел нёсшиеся прямо на пароход зелёный, белый и красный огни.

— Право на борт! — крикнул было он, но оглянулся, увидел, что рулевой спит, облокотившись на колесо, сам повернул руль, кинулся к телеграфу и повернул ручку:

— Полный ход вперёд!

Дзинь, — раздалось из машины.

Вода закипела кругом, пароход покачнулся, вздрогнул, — и борт о борт с ним, сверкая своим красным огнём, прошёл с шумом встречный грузовой пароход.

Оттуда слышались свистки, крики матросов, ругательства.

Петьков разобрал только:

— Dormo… diavolo…[72]И стоял, дрожа всем телом, крестясь и повторяя:

— О Господи!..

Мелкими волнами, как могильными холмиками, покрыто «морское кладбище».

Вдали, словно лампадка в часовне, мерцает огонёк маяка Тарханкута.

Собрание сочинений. Том 4

ЛИТЕРАТОРЫ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ

Герцен

Это было в поездку между Веной и Подволочиском.

По всей Европе вы летали с экспрессами, носились, как вихрь, — от Вены к Подволочиску поезд идёт медленно, словно нехотя, — и колёса стучат:

— Читайте! Читайте!

Во всех купе читают, читают жадно, глотают, захлёбываются и, не доходя Подволочиска, из всех почти окон полетят русские книги, брошюры, листки.

Обе стороны полотна усеяны книгами. Жителям Подволочиска есть из чего свёртывать папиросы! Если бы они захотели, они могли бы составить себе огромнейшую библиотеку.

И что за странная была бы эта библиотека!

В ней «Былое и думы» Герцена стояли бы между сборником порнографических стихов и книжкой какого-то полоумного декадента, который вопиет:

— Разве террор для террора не полон уже, сам по себе, красоты и величия?

Порнография, дикий, кровавый бред и благородные мысли, — всё свалено в одну кучу!

В этом «читательском поезде» я познакомился с Герценом.

Уже от предисловия «С того берега» кровь бросилась мне в голову, слёзы подступили к горлу.

Передо мной открылся новый мир, как открывается новый мир всегда, когда вы открываете гениальную книгу.

Передо мной, счастливым, радостным, взволнованным, вставал, в величии слова и мысли, новый для меня писатель, мыслитель, художник — умерший, бессмертный.

Какое благородство мысли, какая красота форм!

И эту книгу я должен буду выбросить перед Подволочиском в окно, как порнографическую