Стрекоза ты моя бестолковая - Татьяна Булатова

пациентов, для чего и был возведен практически трехметровый дощатый забор, за который ни Костя, ни его жена впоследствии ни разу не заглянули. Впрочем, как и многие другие родственники, честно признавшиеся в том, что испытали огромное облегчение, как только избавились от страшной обузы.

– Ты не думай, она такой не всегда была, – словно оправдывалась Машенька перед Костей, пока тряслись в дребезжащем трамвае. – Иногда только. Редко. Сначала. А когда папа ушел, часто. А что он умер, так она и не знает. Ей все равно. И что я училище закончила. И что замуж выхожу.

– Так это она из-за того, что муж умер, отец твой то есть, с ума сошла?

– Нет, тогда он еще не умер. Ушел к тете Даше. Мама просила его и плакала. Говорила, что или меня убьет, или сама в окно выбросится. А он не верил. И она уксус выпила… Он напугался, меня забрать хотел. Но не забрал – тетя Даша против была. И я тоже. И маму жалко. А сейчас вот думаю, зря ее спасли. Лучше бы она тогда, в тот раз умерла, зато б с ума не сошла и никого б не мучила. А то не поймешь, то ли она нормальная с тобой говорит, то ли уже нет. Вот хочешь, я тебе расскажу?

– Не надо, – малодушно отказался Костя и посмотрел в окно, в котором отражались он и его спутница. За стеклом, как и в глазах Глафиры, разливалась чернота, стало жутко. «Черт меня дернул Верку эту послушать!» – разозлился Рузавин и, чтоб жуть не холодила внутри, прижал к себе Машеньку. – Не надо ничего рассказывать. И так все ясно.

– Мне потом доктора сказали, что, если бы она меня не родила, может, ничего б и не было. Ничего б в ней не повредилось. А теперь получается, что вроде как я в этом виновата.

– Это с какой стати виновата?! Ничего не виновата! – зачастил Костя. – Всякое случается. Ты-то при чем? О покойниках, конечно, плохо не говорят, только твоему отцу ТАМ, – Костя кивнул на черноту за окном, – покоя, видать, нет. И не будет. – Наконец-то он нашел виноватого и с облегчением выдохнул, забыв о своей атеистической позиции.

– У него с тетей Дашей тоже счастья не было. Пил он после мамы очень. Прощения у меня просил. А потом – замерз. Никто не поднял, до дома не довел. Я вот, если зимой пьяного вижу, что упал, сразу в «02» звоню, чтоб забрали. Или в 03. Говорю, что человеку плохо. Потом жду: приедут или нет.

– Приезжают?

– Приезжают, – подтвердила Машенька и высвободилась из Костиных объятий. – Знаешь, ты все-таки подумай: жениться – нет ли. Вон у меня чего… не просто так. Чтоб не упрекал потом, мол, утаила, не сказала. Я сначала и правда не хотела говорить. Думаю, не знает никто и не узнает. А тут как сказали мне, что женщина у тебя, сразу подумала: дай скажу. Чтоб знал, как обманывать. Вдруг я также?

– Я тебе дам… также! – разволновался Костя. – Я тебе дам! Ты даже и думать не моги. И про женщин – не моги. Хватит, погулял, посмотрел. Теперь вот тебя встретил. А дальше – никак. Без тебя, говорю, никак я. Только о тебе и думаю. Чисто наваждение какое. Даже Михалыч ругается: дело, говорит, делать надо, а не в облаках этих витать. А я – сам не свой. Хоть работу бросай и ходи за тобой как привязанный. Ты на маршрут – я хоть на стенку лезь! Мне в рейс – опять двадцать пять! И май этот никак не наступает. Каждый день как год тянется. Уж и свадьбы никакой не надо: приходи и живи.

– Так ты не звал, – неожиданно смело ответила Машенька. – Я б и пришла. Все равно ж распишемся. Чего тянуть-то?

Вытаращил Костя глаза – ничего понять не может. Сразу в жар бросило, дышать тяжело стало. И слова все непонятно куда запропастились. Вроде как сказать надо: «Приходи, Маша, живи», – а он как будто язык проглотил и только ртом воздух хватает.

– Не хочешь? – чуть слышно спросила Машенька и ручки на коленках сложила в ожидании приговора.

Рванул тогда Костя у рубахи ворот, сгреб девушку в охапку и от переизбытка чувств чуть не заплакал:

– Что ж ты говоришь?! Ну вот что ты говоришь, сумасшедшая? Как… не хочешь?! – полились запропастившиеся слова в нежное Машенькино ухо. – Поедем ко мне. Чего теперь разделяться? Я про тебя все знаю. Ты – про меня. Хочешь, прям на руках тебя понесу?

– Не надо, – выдохнула в Костину грудь девушка и закрыла глаза. Так, обнявшись, и ехали до конечной, а потом сидели, не шелохнувшись, пока громогласная тетка-водитель из кабины не выгрузилась и их не заметила:

– Вы чё?! Конечная! Спать, что ль, негде? Уселись! Выходи давай! Смена закончилась.

Вскочили влюбленные как ошпаренные. Из вагона выпрыгнули, под ногами щебенка хрустнула:

– Осторожно! – предостерег Костя. – Ногу не подверни, перед свадьбой-то.

– Плохо видно, – пожаловалась Машенька и, чтоб не упасть, крепко за его руку схватилась.

– Эх, стрекоза ты моя! – Он легко поднял девушку. – На руках понесу, как и обещал. Не раздумала еще?

Ничего не ответила невесомая Машенька, всю дорогу промолчала, обвив руками Костину шею, и только перед самым общежитием попросила ее на землю опустить. «Забоялась, – разочарованно подумал Костя. – Передумала».

– Пойдем? – переспросила она жениха и, взяв его под руку, степенно вошла в здание. Мимо вахты Машенька проплыла с неприступным выражением лица, высоко подняв голову, после чего вахтерша, раскрыв рот, высунулась из своего окошечка и выдохнула вслед:

– Ну совсем девки оборзели. К мужикам прям на ночь глядя.

– Не шуми, Степановна, – нагнулся Костя к оторопевшей от Машенькиной наглости вахтерше. – Она не к мужикам. Она к мужу.

– Это к тебе, что ли?

– Ко мне, – подтвердил он и приложил палец к губам. – На свадьбу приходи, Степановна. Посаженой матерью будешь.

– Ты чего буровишь-то, нехристь?! При живой-то матери рази можно?

– Так это с ее стороны, – ткнул пальцем Костя в сторону, куда направилась Маша.

– А чё? Сирота она у тебя?

– Круглая, – легко соврал Рузавин и вырвал, как он думал, из Машенькиной биографии целую страницу.

– А не врешь? – засомневалась Степановна.

– Про что? Про свадьбу или про сироту?

– И про свадьбу, и про сироту.

– Не вру! – заверил вахтершу Костя и пообещал: – Век тебя, Степановна, не забуду.

Последняя фраза вахтерше особенно понравилась – обычно ей сулили, например, «чтоб пусто было» или чего поядренее. А тут – такие слова!

Пока Степановна привыкала к