Деваться некуда - Борис Виан

Через полчаса я уже оказался на ранчо. Ни души. Как смерч я пронесся к конюшням и с визгом затормозил перед центральной аллеей. Безлюдно. Я позвал Вики. Несколько раз. Все громче. Я плохо разбираюсь в коневодстве, самое большее, могу отличить пони от чистокровки, но тогда почувствовал, что лошади какие-то нервные. Внутри, как и полагается, сильно пахло соломой и навозом. А вот запах пороха здесь был совсем неуместен.

Позади конюшни сорвалась с места какая-то машина. Думая, что это Вики, я побежал, чтобы ее догнать. И в этот момент заметил саму Вики, в первом стойле у входа.

Божья Коровка не изменилась. Веснушек у нее не поубавилось. Ее все такие же красивые голубые глаза были удивленно открыты. У меня не хватило духу их закрыть.

Ее черный стек лежал рядом с ней.

VIII

В город я возвращался в полном ошеломлении. После Кореи я не видел мертвых так близко, и теперь лицо Вики преследовало меня больше, чем все остальные. Это убийство не оставляло никаких сомнений: какой-то маньяк методично истреблял моих бывших подруг. Я должен был сразу вызвать полицию, эту Джанет Бун, предупредить Нарцисса. Сбежать с места преступления было не лучшей идеей. Но я боялся за следующих кандидаток из моего списка, и время торопило.

Самое срочное теперь — это сестры Грасс. Эстер и Джудит, абсолютно черные близняшки, похожие как две капли воды. Я никогда не мог их отличить, и это приводило обеих в восторг. Они были роскошными. И выказывали самую удивительную техничность, которая мне когда-либо встречалась. Я до сих пор ощущал пальцами их гладкие изогнутые талии и крепкие, как арбузы, ягодицы.

Они вместе держали прачечную на Эсперенс-авеню. Одно из тех заведений, где на витрине написано 24/24 и 7/7, даже если оно всегда закрыто с трех до шести. Но кто же пойдет стирать белье в четыре часа утра? Во всяком случае, когда я приехал в час пополудни, на двери висела табличка с объявлением «Sorry, we’re closed». Раздосадованный, я поплелся обратно к «линкольну». Дойдя до угла с Провиденс-стрит, вдруг засомневался. Мне было трудно представить себе, чтобы сестры бросили пустую лавку и ушли обедать.

Я вернулся. Повернул дверную ручку. Стеклянная дверь была открыта. Дверь в подсобную комнату — заперта. Обошел все. Никого. Я уже собирался выйти, как вдруг на тротуаре с другой стороны улицы увидел мужчину, в котором сразу распознал Нарцисса. Он повернулся ко мне спиной, но в костюме цыплячьего цвета, да еще и бутылочно-зеленой шляпе его нельзя было не приметить. Кстати, я бы хотел знать, случается ли ему вести тайную слежку в таком наряде.

Я смылся по-французски[10] и издали увидел, как он под возмущенные гудки переходит улицу и, не обращая никакого внимания на табличку «Closed», уверенно заходит в прачечную.

Я тронулся и покатил без всякой цели. В конце концов урчание мотора меня успокоило. Я вспоминал, как по возвращении на родину собирался разгуливать этаким опереточным полковником, и вот теперь вокруг меня женщины падали замертво, как зимние мухи. Даже мой старинный приятель Нарцисс смотрел на меня недоверчиво: для него я был совершенно сбрендившим воякой, жалким недотепой{60}. Кто знает, а вдруг он считает, что война сделала меня способным на все?

Я включил радио. За годы моего отсутствия Хьюго, постоянно чинящий и налаживающий наши автомобили, установил на каждом по шикарному радиоприемнику «Моторолла». Хьюго все время надраивал машины и проверял моторы. Скажем прямо, при таких маньяках самостоятельного вождения, как Вэнис, Салли и Герцог, он подыхал от скуки.

По радио передавали невыносимо слащавый «Tennessee Waltz»{61}. Я терпеть не мог Патти Пейдж{62}, эту смазливую блондинку, которая строила из себя контральто. Затем диктор перешел к успеху сказки «Золушки», экранизированной Уолтом Диснеем. На новости о Корее радио поскупилось. Генерал Макартур недавно приказал цензурировать все репортажи, и отныне запрещалось критиковать американские войска и их командование. Журналистам грозил военный трибунал: один парень из «Юнайтед пресс» всего лишь забыл представить свою статью в цензурный комитет и за это просидел целые сутки в тюрьме. В общем, о контингенте Соединенных Штатов в Корее можно было официально писать лишь то, что он там находится. А еще заявлять, что войну мы выигрываем, но, на мой взгляд, мы ее проигрывали; я был готов дать руку на отсечение.

Я уже собирался выключить радио, как начали рассказывать об убийствах. Полиция связала все три преступления и искала «садиста». Диктор остановился на карьере Элис, то есть Гертруды, начинающей звезды в фильмах «Восстание на Гуадалканале», «Сварливая и стервозная», а также в скандальной ленте «Когда приходят шакалы»[11], и напирал на пикантное «дело Стайн — Токлас», потому что в нем были замешаны лесбиянки. В потоке недомолвок он упоминал имена Эллен и Беатрис. В первый раз я физически ощутил, что они действительно умерли. Мне стало плохо. И сильно затошнило. Я остановил «линкольн» на обочине. Меня вырвало.

Когда я доехал до центра города, солнце уже садилось. Я с трудом припарковался на Мэйн-стрит. Там устроили парковку машин под углом и сделали одностороннее движение. Везде открылись новые магазины, всю западную часть Кортланд-плейс занимал универмаг «Сирс». Я дошел до кинотеатра «Аполло», в котором показывали фильм, о котором мне рассказывали еще в Корее. «Сансет бульвар»{63}. Где-то я прочитал, что Гертруда чуть было не сыграла в нем маленькую роль цветочницы, которую все равно потом вырезали при монтаже. Молоденькая кассирша, увидев мою руку в перчатке, смущенно отвела взгляд.

Билетерша посадила меня в первый ряд партера. Сеанс едва начался, сигаретный дым застилал экран. Мне хотелось ни о чем не думать, просто погрузиться в убаюкивающие картинки. Но не задалось с самого начала: в первой же сцене в бассейне плавал труп. История меня все же увлекла: бесталанный сценарист пристраивается жить у своей любовницы, забытой звезды немого кино. Она сказочно богата, намного старше его и дает ему все, что он пожелает. Молодость против денег. Но не все можно купить.

Внезапно на экране появился Бастер Китон. Героиня пригласила его сыграть в бридж. За всю партию Бастер, сидя с картами в руке, произнес только два слова: «Я — пас!» И так — дважды. Для его единственной роли в этом звуковом фильме реплика значила только одно: его времена прошли, а его самого «ушли».

* * *

Ночью мне опять не удалось проспать