Потерянный альбом - Эван Дара

и аварии, и они их, говорят, каждый раз оперативно подчищали…

— За исключением нескольких инцидентов, когда, как они сказали, посторонние незаконно сбрасывали химикаты на их территории; я хочу сказать, по словам «Озарка», это все посторонние, без их ведома…

— Они сказали, это все посторонние, и ну слушайте…

— Но даже тогда, стоило это обнаружить, все тут же подчищали, помню, говорил озарковец…

— И что нужно держать в уме: это сам «Озарк» и передал отчет DEC, этот отчет они подготовили и подали DEC сами; так что, видимо, они заявляют, видимо, «Озарк» подразумевает…

— Они заняли позицию, что им нечего скрывать; я слышал, их представитель сказал, вполне недвусмысленно, что они все это время были открыты и готовы к сотрудничеству и всегда подчинялись…

— Но потом репортер сказал, что отчет, о котором рассказывал «Озарк», тот, который они, по их словам, подали сами, так вот, он сказал, что отчет подготовили из-за какого-то федерального требования, принятого в 1986 году, о праве общественности знать, — и получается, и получается ты не, ты не можешь, в смысле, ты даже не можешь этим проклятым…

— И теперь я скуриваю три сраных пачки в день, в легкую, иногда и больше, три сраных пачки, а иногда, когда поздно, а я еще таращусь в светящийся зеленый экран компьютера, и глаза туманятся и ноют, и в шее у позвоночника появляется такой болезненный хруст, я обрываю у сигарет сраные фильтры и курю напрямую; и ведь сам ненавижу курить без фильтра — горло обжигает и пальцы потом воняют, и потом на сраное прокуренное утро я выкашливаю какое-то волокнистое говно, и…

— Я знаю, и знаю, и просто не могу прекратить, просто не могу прекратить, даже когда есть не хочется — особенно когда есть не хочется: это как дрожь, волнение внутри, что-то нарастает из груди в горло, и я как будто в этом растворяюсь, в этом внутреннем нарастании, — и все мои возражения и доводы превозмогаются и нейтрализуются, хоть я и понимаю, что происходит; но я просто не могу иначе, я не могу ничего не съесть, и я не даю себе слышать внутренний голос, который призывает не надо — просто не надо, и я вскакиваю с места, и слепо несусь на кухню, и что угодно, хватаю просто что угодно…

— Потому что я ось: так я себя чувствую: я ось, которая вертится, подвешенная, и растягивается, и вздрагивает из-за каждого камешка на ухабистой дороге…

— Потому что я знаю и не знаю…

— Потому что я понимаю и не понимаю…

— Потому что я вижу, что они делают, и не могу поверить в то, что они делают…

— Потому что строить планы невыносимо: потому что я устал, и без конца строить планы — невыносимо…

— И я не могу поверить, до чего все дошло…

— Я не могу поверить…

— Даже заголовок, даже видеть заголовок: я вижу и думаю: неужели только я просто никак не могу в это поверить…

— Неужели только я не могу поверить…

— ДУБ ПРОТИВ «ОЗАРКА», вижу я сверху страницы…

— Все большими буквами, вижу я, поперек шестой страницы…

— «Группа засудит компанию с помощью дерева», вижу я…

— И думаю: неужели мы правда докатились до такого?..

— И думаю: ну теперь-то что? — что за новые козни они затеяли…

— Потому что эта женщина, эта женщина с Уитленд-стрит, я читаю, что она подает иск на компанию от лица дуба, растущего на ее заднем дворе…

— И что она уже подала в суд заявку на опекунство над дубом, читаю я…

— Она хочет считаться официальным опекуном дерева, читаю я, — либо она, либо ГКР, где она работает волонтершей…

— Потому что она верит, что чертово дерево находится под угрозой, читаю я…

— Не только его безопасность, читаю я ее слова, но и вся его жизнь…

— Я хочу сказать — я хочу сказать, у них дерево судится с компанией…

— Из-за этого дерева, когда я была моя маленькой, семья решила отказаться от бассейна, читаю я слова этой женщины: оно растет прямо посреди заднего двора, и нам пришлось бы его срубить, чтобы освободить место для бассейна…

— Но отец не смог себя заставить, читаю я ее слова…

— И я хочу сказать…

— Я хочу сказать, они что, не понимают, кем себя выставляют?

— Потому что адвокат, я тут читаю, что адвокат «Озарка» уже приступил к делу и заявил, что для того, что они пытаются провернуть, нет ничего даже отдаленно похожего на юридические основания…

— Я хочу сказать, что они там о себе возомнили?..

— У таких объектов, как деревья, не может быть законных опекунов, читаю я слова юриста: также такие объекты не имеют охраняемых прав, подразумеваемых этими отношениями…

— Мы относимся к ситуации соответствующе, читаю я представителя «Озарка»…

— Мы ее игнорируем, читаю я его слова…

— Ну конечно, как бы — ну конечно…

— В конечно счете мы считаем это довольно жалким трюком, читаю я слова представителя «Озарка»: просто очередным упреком из словно бесконечного града критики, обрушенной теми, кто, очевидно, следует контрпродуктивной практически для всех повестке…

— Ну конечно это трюк — что же еще? читаю я слова другой женщины из ГКР…

— Но что нам сейчас остается? помню, сказала она…

— Факт прост: мы должны каким-то образом оживить внимание общественности, помню, говорила она: нам нужно в какой-то степени привлечь внимание всей страны и нам нужно сделать что-то — что угодно, — чтобы мобилизовать местную поддержку…

— А кроме того: почему бы и нет? помню, сказала она: мы поднимаем проблему на переднем краю современного юридического мышления; почему бы деревьям или ручьям не иметь юридические права…

— Почему бы не предусмотреть для природных объектов защиту на основании уже самого их существования, помню, сказала она…

— Этой мысли уже по меньшей мере пятнадцать лет, помню, сказала она: в этом нет ничего нового; если у деревьев и лесов нет голоса, если они не могут говорить, это еще не значит, что с ними можно делать,