Вижу сердцем - Александр Сергеевич Донских

Набережное. Протекал тут тонюсенький ручей, бравший начало в распадке, а там пятьдесят ли, шестьдесят ли, никто ни разу не мог сосчитать точно, даже Михаил Ильич, било из земли студёных серебристых ключей. Когда-то, ещё в царские времена, перегородили эту безымянную речушку высокой насыпью и выстроили большой птичник. Разводили гусей и уток, а им без воды, без курнания никак нельзя. Но потом птичника не стало: развалился, сначала экономически, а потом, бесхозный и обветшавший, и физически; да к тем же бедам и пожар на нём случился. Народ потихоньку растащил имущество до последних брёвнышка и доски, не пропадать же добру. Не стало, как и не было, без малого сотню лет благоденствовавшего предприятия, словно бы ни яиц, ни мяса, ни пуха, ни пера уже не надо было людям. А вот пруд остался. Стоит себе спокойно, казалось, и знать не хочет: коли исчезло государство, Советский Союз, так и ему следует исчезнуть, быть может, испариться.

Беседа братьев обрывалась. Уходили Небораковы спать, вздыхая и покряхтывая по-стариковски, ладошками с преувеличенным усердием шлёпая на себе комаров и мошек.

Казалось, можно было бы и прекратить эти тяжёлые разговоры, но деятельная Вера Матвеевна не унималась, и супруга исподволь подбивала, настропаляла. Он сердился, но по привычке слушался жену. Да и очень хотелось ему, чтобы брат жил с ним, как раньше, «чин чинарём». Снова и снова за ужином через неделю, через две затевалась «пропагандистская», как снисходительно посмеивался младший, беседа.

Михаил Ильич перестал возражать им. Но, слушая, темнел лицом и пил всех больше.

За всю жизнь дальше Иркутска и Байкала да ленской тайги никуда он не выезжал, кроме что в армию под Владивосток. Чем живут другие народы и государства – не знал, кроме как из телевизора, которого не любил, а присаживался к нему тогда, когда уж совсем было делать нечего. Жене, большой охотнице до телевизора и обижавшейся, что не хочет вместе с ней какую-нибудь передачу посмотреть или сериал, так отвечал:

– Хочу жить своим умом, Лариса. А заёмный – он и есть заёмный. Придётся после по чужим счетам платить. Да с процентами!

– Ой, мудришь, мудрило.

Но брату и его жене Михаил Ильич, хотя и не выдавал этого внешне, всё же верил. Верил, что где-то там, пусть даже и в нещадно палимом солнцем крохотном Израиле, жизнь налажена, упорядочена, и люди там, похоже, вполне довольны и даже, быть может, счастливы. Верил, что они получают зарплату вовремя и достойную. Верил, что у всех есть работа, а если нет, то государство и общество помогают человеку жить прилично, не опускаться и не отчаиваться.

По вечерам уже в постели Михаил Ильич шептался с женой:

– Понимаю, Лариса: в Израиле жилось бы нам сытнее да теплее. Но, выходит, в Набережном нам неплохо живётся, коли не убегаем сломя голову. Всё ведь кругом своё да родное. Ну, правильно я размышляю?

– Правильно, правильно, – зевала жена, которой рано утром надо корову выгнать в стадо, свинью накормить, да и попросту привыкла она пораньше ложиться и спозаранок вставать. – Давай спать, что ли… а то мы в кровати с тобой точно на профсоюзном собрании или на педсовете. Кто услышит, скажет, сдурели под старость лет.

– Хм, на «профсоюзном собрании», – переворачивался на другой бок Михаил Ильич.

Но ему не спалось, как ни старался. Выходил во двор и в знобком воздухе под звёздами курил на ступенях крыльца, порой трепля собаку или поглаживая запрыгнувшую на колени кошку. Утром ведь не надо было бежать на работу, как раньше, как много-много лет. Начальство ещё в начале мая сказало ему, что он теперь в бессрочном отпуске.

– Рано мне нынче в отпуск, – заносчиво ответил Михаил Ильич. – Буду работать. Поняли?

– Как знаешь, Ильич, – не спорило с ним начальство, зная его упрямый характер.

Ходил на свинарник, а зачем? Свиней нет, работников нет, никого нет, кроме вечно нетрезвого сторожа Пашки-Растебашки, бездомного мальчиковато щуплого старика, здесь в закутке и жительствовавшего уже лет десять. Мало кто знал его настоящую фамилию, а прижилась кличка Растебашка, которая была производной от матершинного слова: «с» нужно было заменить на «з», после неё разделительный твёрдый добавить и «т» не забыть убрать – вот и скрытый смысл. Но матом не будешь всегда обращаться к человеку, – прижилось деликатное, почти ласковое «Растебашка». Пашка, считалось в Набережном, был совершенно никчемным существом – пьяница, неумеха, лентяй. Но вышло, гневно изумлялся в себе Михаил Ильич, что Растебашка теперь самый нужный человек на свинокомплексе, – охраняет его.

Сначала Михаил Ильич ходил на свинарник каждый день, потом через день. Теперь раз-два в неделю, а зачем ходил – и сам ясно не мог ни себе, ни людям ответить. И работа для Михаила Ильича на свинокомплексе теперь была только одна – встряхнуть дремлющего Растебашку, вытолкать его из закутка на воздух. Растебашка не обижался. Пройдётся по двору, притворно прихрамывая, как бы давя на жалость, потом скромненько присядет на завалинку к Михаилу Ильичу, выпросит у него закурить, и они оба молчком будут смотреть на просыпавшееся Набережное. Михаил Ильич уйдёт – Растебашка хватит какого-нибудь суррогата, моментально окосеет и опять завалится в своём закутке.

* * *

На сопке выше ключей когда-то росла сосна, вековая, если не двухсотлетняя. Неохватно-толстый корявый комель её походил на избушку, только что без окон, но с нависающими, раскидистыми ветвями вместо крыши. Сосна была в чём-то даже страшная, и издали люди иной раз пугались: мерещилось им, что стоит на их пути жилище нечистой силы. С детства знали братья Небораковы эту сосну. Мальчишечьими компаниями собирались возле неё, устраивали игры, разводили костры, сооружали под ней шалаши, а в её мощной кроне – дозорные вышки.

Не так давно, год, два ли назад, сосна упала. Не выдержала напора липкой снежной октябрьской бури. Но повалилась не сразу – с полгода стояла вполнаклона, в ветреную погоду устрашающе скрипела. А потом селяне услышали великий треск и вздох. Пришёл Михаил Ильич посмотреть на сосну, уже поверженную, лежавшую с переломанными ветвями. И поразило его – на корнях её висели немалые камни. Оказалось, она вросла в расколы, в трещинки каменных глыб, обвила их, будто бы вживилась. Зацепилась и держалась, ухватисто держалась весь свой век. И, умирая, уже согнутая, держалась, потому в бурю и не рухнула сразу, как соседние деревья, а повалилось их тогда много, не совладав с махиной густого влажного снега. И выходит – камни держались за землю, сосна держалась за них. У других поваленных деревьев – а они намного