Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

— Я велѣлъ Гуссейну и другому ѣхать съ тобой завтра… Они взыщутъ деньги…

Потомъ, поглядѣвъ еще на меня, онъ улыбнулся слегка и спросилъ:

— Можешь ты запомнить то, что́ я тебѣ скажу, и написать объ этомъ г. Благову въ Превезу?

— Я постараюсь, паша-эффенди мой… — сказалъ я, чувствуя, что у меня вырастаютъ крылья и что и умъ мой, и память, и всѣ силы души моей становятся вдругъ гораздо острѣе…

— Слушай же, — продолжалъ паша весело, — напиши г. Благову, что онъ проигралъ пари, той книжки я еще не нашелъ, онъ знаетъ; но найду и пришлю; но я въ другомъ мѣстѣ нашелъ то, о чемъ мы говорили: «Не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ». Такъ у Фирдузи… Не забудешь? Скажи, какъ я сказалъ.

Я повторилъ уже безъ страха, а стремительно и весело: «Не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ. Такъ у Фирдузи»…

Я видѣлъ, что за спиной паши Сабри-бей ободрялъ меня улыбкой.

— Аферимъ! — сказалъ паша. — А кто такой Фирдузи?

Я сказалъ: — Оттоманскій стихотворецъ, паша-эффендимъ.

— Аджемскій, фарсійскій, — сказалъ паша и пошелъ садиться въ коляску.

А я… А я?..

Я ушелъ домой спокойный…

Что́ мнѣ было больше нужно?.. Чѣмъ я не дѣльный, полезный сынъ, еще съ «пухомъ айвы» на щекахъ; я умѣю уже помогать отцу и открывать себѣ путь къ самымъ могущественнымъ лицамъ въ мірѣ…

Пусть Несториди узнаетъ все это! Будетъ онъ говорить другой разъ: «Какой ты купецъ. Ты такъ — учитель какой-то!» Посмотримъ!

О томъ, что «не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ. Такъ у Фирдузи» я написалъ г. Благову тотчасъ же по возвращеніи домой очень обстоятельно и почтительно; потомъ попросилъ позволенія у Вро́ссо отлучиться будто бы прямо въ Загоры по дѣламъ отца; онъ разрѣшилъ, и на другое утро очень рано, только что первый румянецъ прекрасной Эосъ озарилъ нагую вершину Линьядесъ, я вышелъ изъ консульства, сѣлъ на мула и закутанный въ бурку выѣхалъ изъ Янины въ сопровожденіи Гуссейнъ-аги и другого жандарма, рябого и довольно стараго, который тутъ же погрозился шутя русскому консульству, и когда я спросилъ:

— За что́ ты, ага мой, русскому консульству грозишься? Онъ потрепалъ себѣ правую ногу и сказалъ:

— Болитъ. Одинъ казакъ подъ Силистріей саблей крѣпко ударилъ, пезевенгъ123!..

Но сказалъ онъ это весело, какъ приличествуетъ воину, который съ удовольствіемъ вспоминаетъ о прежнихъ бояхъ своихъ, и замѣчаніе это нисколько не нарушало того веселаго и добраго расположенія духа, въ которомъ мы всѣ трое, мои тѣлохранители и я, выѣхали изъ города и небольшою рысцой пустились по гладкой и узкой долинѣ Яницкой, по которой еще разстплался утренній бѣлый туманъ.

II.

Другъ мой добрый, мнѣ бы не хотѣлось описывать тебѣ то, что́ мы сдѣлали въ селѣ Джамманда́…

Мнѣ непріятно и стыдно объ этомъ вспоминать… Но пусть тебѣ будетъ извѣстно все обо мнѣ; не только тѣ ошибки моей юности, которыя могутъ пробудить въ тебѣ симпатію и заставятъ тебя снисходительно и весело улыбнуться, но и тѣ поступки мои, которые возбудятъ въ тебѣ отвращеніе и гнѣвъ…

Да! Несториди ошибся!.. Я былъ купецъ, — я былъ «мошенникъ, извергъ», какимъ слѣдуетъ быть мужчинѣ, какъ онъ когда-то шутилъ… Или, сказать иначе, я даже не былъ извергъ, я былъ тѣмъ Понтикопеци, котораго Благовъ такъ безжалостно изгналъ однимъ лишь мановеніемъ руки… и который мнѣ самому казался довольно низкимъ и смѣшнымъ.

Я досталъ для отца тѣ сто двадцать золотыхъ лиръ. Чрезъ два дня послѣ моего пріѣзда съ турками въ село Джамманда́ австрійская почта везла уже на Босфоръ твердый и тяжелый групъ124 зашитаго въ кожаный мѣшочекъ золота… Такой крѣпкій, круглый, плотный былъ этотъ групъ…

И я былъ этимъ гордъ, и всѣ свои меня хвалили… И я считалъ себя правымъ и умнымъ…

Скорѣй, скорѣй!.. Я кончу это безъ подробностей…

Мы пріѣхали въ село Джамманда́ еще до полудня и зашли къ одному селянину не изъ лучшихъ. Я былъ не совсѣмъ спокоенъ и все просилъ Гуссейна быть построже.

— Успокойся! — говорилъ турокъ, — все сдѣлаемъ… Будутъ деньги!

— Они ужасно лукавы, эти люди! — говорилъ я ему о селянахъ.

— Не бѣда! — отвѣчалъ Гуссейнъ.

Гуссейнъ былъ вообще въ духѣ и прежде всего потребовалъ отъ хозяйки поѣсть чего-нибудь…

— Что́ у тебя есть? — спросилъ онъ.

Хозяйка сказала, что ничего нѣтъ кромѣ хлѣба и траханы125.

Какъ не знать арнауту, что́ такое трахана!

Но Гуссейнъ притворился, что не знаетъ, и началъ разспрашивать, какъ она дѣлается. Хозяйка не вѣрила, что онъ не знаетъ, и смѣялась, но Гуссейнъ настаивалъ, и она говорила:

— Беру муки, просѣю…

— А потомъ?

— Потомъ… потомъ что́…

— Да! потомъ что́! говори, баба!

— Потомъ — тру…

— Трешь? Пекъ эи́… А когда протрешь… тогда что́?

— Сушить на солнцѣ буду…

— Въ чемъ терла, въ томъ и сушить понесешь…

— Нѣтъ, ага мой (она начинала хохотать), на полотнѣ.

— Видишь ты, какой трудъ! Небось полотно надо искать! Пока найдешь… пока принесешь… пока разстелешь… Когда, когда высохнетъ! А тамъ еще варить… Нѣтъ, знаешь что́, баба, мнѣ жаль тебя… Это, бѣдная, для тебя слишкомъ трудно. А ты знаешь что́? Возьми двухъ куръ… разъ-два головки имъ хвати и изжарь… Жарить, пожалуй, мы и сами будемъ. Надо тебѣ помочь…

Я ничего не сказалъ и денегъ за это не обѣщалъ; ибо у меня было ихъ вовсе мало, и я очень былъ радъ и самъ курицу съѣсть…

У хозяйки выраженіе лица измѣнилось, когда она поняла, къ чему клонилась комическая рѣчь Гуссейна… Куръ поймали, скоро изжарили, и мы поѣли…

А между тѣмъ комната наполнялась все больше и больше старшинами села, которые кланялись намъ и садились на полъ на рогожку, привѣтствовали насъ всѣхъ одними и тѣми же словами…

Прежде турокъ, а потомъ меня…

— Что́ дѣлаете? Здоровы ли? Пекъ эи́! Благодарю… Что́ вы дѣлаете, здоровы ли вы… Пекъ эи́…

Но довольно…

Кончилось тѣмъ, что мы поѣвши вышли всѣ подъ платанъ на площадку около церкви, и тутъ начались препирательства. Я, въ твердомъ сознаніи моей и отцовской правоты, показывалъ ихъ расписки и приказаніе паши… Гуссейнъ меня поддерживалъ словомъ, громовымъ голосомъ, угрозами… Просьбы, убѣжденія съ обѣихъ строронъ… укоры… крикъ… Ты знаешь, какъ это бываетъ…

Эти соотечественники мои, эти эпироты сѣдые и молодые, усатые и безбородые, въ толстыхъ поношенныхъ синихъ безрукавникахъ и валеныхъ колпачкахъ… которыхъ я въ другое время такъ любилъ… теперь мнѣ стали ненавистны…

Они были должны… отчего не хотятъ они платить? У нихъ есть крайнія нужды, положимъ; а у насъ развѣ нѣтъ души человѣческой, развѣ нѣтъ и у насъ нуждъ?.. Они должны платить бею, должны платить десятину, должны содержать семейства, должны другъ другу, можетъ быть. Все это такъ! Но развѣ мать моя и бабушка Евге́нка, и Константинъ работникъ, и служанка Елена, и я самъ, и отецъ, развѣ мы хлѣба не ѣдимъ, развѣ насъ не грабятъ турки взятками и тѣмъ, что позволяютъ такимъ людямъ, какъ тульчинскій Петраки-бей взводить на отца небывалыя долговыя обязательства?.. Развѣ не предстоитъ отцу моему въ скоромъ времени переѣздъ въ Янину всею семьей и отдѣлка дома?.. Онъ долженъ разостлать ковры, напримѣръ, не покрыть же ему полы въ столицѣ вилайета, ему, драгоману императора русскаго, простою цыновкой домашней работы, какъ покрыты у нихъ въ хижинахъ полы… Варвары люди! Варвары! Развѣ не понимаютъ они, что я страдаю отчасти оттого, что у отца не достаетъ денегъ, чтобы послать меня въ университетъ въ Аѳины, Москву или Италію?.. Развѣ не долженъ и отецъ мой въ Янинѣ 20.000 піастровъ? Развѣ не долженъ и онъ платить долги, чтобъ его уважали и чтобъ коммерческая честь его не была замарана и уничтожена дотла?..

Боже мой! Боже мой!.. Что́ за варвары, что́ за необразованные люди!.. Какъ еще мало школъ у насъ по дальнимъ селамъ, школъ, въ которыхъ они выучились бы понимать всю разницу между благороднымъ отцомъ моимъ… столь полезнымъ для родины, и ими, людьми простыми и ржавыми, которые кромѣ плуга и топора не знаютъ и не могутъ знать ничего!.. Иные изъ нихъ лгутъ, всѣ кричатъ, взоры ихъ свирѣпы… то одинъ, то другой впередъ выступаетъ…

— Мы сами просить пойдемъ къ пашѣ, — говорятъ они. — Мы только что заплатили то-то и то-то въ казну!.. Что́ твой отецъ лопнулъ что ли?.. Издохъ съ голода онъ что ли…

— Не говори такихъ словъ; я тебѣ говорю, не говори такихъ словъ, — возражалъ я, уже выходя изъ себя.

— Не кричи!.. — говорилъ Гуссейнъ одному…

— Молчи… Тише! — говорилъ я другому…

Но селяне не слушались и почти съ угрозами наступали на меня и на жандармовъ.

Я былъ въ негодованіи и въ страшномъ гнѣвѣ…

— Такъ вы не дадите теперь денегъ… Не дадите?.. — сказалъ я.

— Не можемъ теперь, — отвѣчалъ твердо и сердито одинъ сорокалѣтній суровый мужчина.

Онъ стоялъ прислонясь къ низенькой оградѣ и, скрестя руки на груди, гордо смотрѣлъ на насъ»… Лицомъ онъ былъ широкъ и мужественъ и немного похожъ на герцеговинца Луку Вукаловича, котораго карточки ходили у насъ по городу. Настоящее же его имя было Илья.