Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

После той ночи леди Браун поменяла и фамилию, и место жительства, так что нам, кому ее настоящее имя неведомо, остается называть ее этим заимствованным, которое, впрочем, не хуже иного другого. Уехав из фамильного замка, она странствовала по миру, пока не оказалась на другом конце света, в самой дальней от метрополии колонии, так и не извлекши урока из случившегося. Она купила мельницу на Черной реке – после того как речка изменила течение, напор воды стал слишком силен для мирного мельника, и принялась за старое. Впрочем, деньги у нее водились, а аристократического лоска хватало на то, чтобы отвадить местные власти от желания вмешиваться в ее занятия, и творила на своем участке все, что вздумается, не обращая внимания на россказни вдовы полковника Стоуна.

Тем временем, пока мы погружались в воспоминания о прошлом нашей героини, леди Браун уже добралась со своим грузом до дома и краном, приводимым в действие умной водой, прошедшей через колеса и разнодлинные рукава, сгрузила ящик через стену в центр высокой и пустой, обитой железными листами комнаты без потолка.

Отказавшись от помощи хромающего ей навстречу старика, леди Браун достала гвоздодер и вскрыла деревянную обшивку, представив на свет жужжащих под промасленными абажурами ламп железное ядро чуть ли не выше человеческого роста с круглым, завернутым крупными гайками люком наверху.

«Не правда ли, он прекрасен, – выдыхает леди Браун, оборачиваясь к помощнику, – вы готовы?»

Тот кивает, задирая лицо в черных кругляшках очков к верхушке шара, и осторожно касается поверхности пальцами скрюченной, как птичья лапа, руки. Вместе они поднимают крышку – внутри шара устроена жилая комната, крошечная, но довольно уютная: вместо обоев – сплошное поле ромашек по вогнутым стенам, прорезанным отверстием отделанного деревом люка, словно камин, окруженный полкой со всех сторон, или, вернее, рамка картины, внутри которой одно только железное полотно. На противоположной от люка стороне приварено кресло-качалка, попавшее внутрь тем же необъяснимым способом, каким парусный корабль попадает внутрь запечатанной бутылки. Полозья кресла пригнаны в точности по кривой поверхности шара, а высота такова, что, сев в него, человек упрется головой в противоположную стену, или это шар сварен вокруг кресла так, чтобы сидящий в нем человек поместился бы внутрь.

«Что вы возьмете с собой? Фотокамеру? Часы? Бинокль?» – спрашивает леди Браун. Собеседник кивает и поправляет на груди медальон: домик, вырезанный из слоновой кости. Он снимает черные очки, открывая обожженную кожу вокруг светлых, почти прозрачных глаз без ресниц и бровей, и сам влезает в кожаные браслеты на подлокотниках и полозьях кресла. Несмотря на крохотные размеры, домик сделан с филигранной точностью – от фасада с подобием коринфских колонн вокруг двери до чешуек черепицы на покатой крыше, спускающейся к глазнице окна. Если присмотреться, за легкой занавеской видна женская фигура в завязанном на талии фартуке. Стоя спиной к окну, женщина режет лук, мало интересный круглому, как рыжий мячик, коту, прислушивающемуся, склонив голову, к звукам из соседней комнаты, где девочка со звонким лунным именем исполняет на скрипке старинную, давно забытую мелодию.

Письмо девятое

Понарошку

уедем кататься! железные звуки

билет три копейки, звенят голоса

чужие наречья, пути полукругом

поедем! дороги всего полчаса.

мы выйдем из дома, сжимая в ладошках

пятак и копейку, копейку, пятак,

трамвай увезет нас в страну Понарошку

и круг завершит на знакомых местах.

и сердце замрет, напоенное вестью,

закроешь глаза, и ты в дальнем краю,

за окнами мчатся дома и созвездья

и странные дикие речи поют.

сосед незнакомый читает газету,

смеется, как кот, и дает прикурить,

я ехала с мамой, ему по секрету

ты признаешься, запутана нить.

мой город, мой дом на углу, пальма в кадке,

короткая юбка на маме, трамвай…

я просто играла в страну Понарошку,

скажите, куда это я забралась?

ведь это неправда, где мама, где пальма,

где рідная вулиця, что за трамвай?

light-tram колесит, как часы в Зазеркалье,

быть может, по кругу? я сяду опять.

поеду, поеду, раз девочка просит,

хоть сердце дрожит, проходя турникет,

вздремну на минутку, ведь мама разбудит,

как только покажется дом вдалеке

Письмо десятое

Мариан

Ты только не останавливай меня, не говори ничего. Я сказала, что расскажу. Мне нечего бояться. Мне восемьдесят восемь лет. Ты только не говори ничего, пока я говорю. Это долгая история. У меня были книги, это давно нужно было, чтобы читать книги, о которых я говорю. Их писатель написал.

Я была из бедной семьи. Тогда у всех были такие идеи, передовые идеи, у моих родителей тоже были, человечество спасти, понимаешь ли.

А потом началась война, и его убили, мне было три года, и мама мне сказала, отец ничего не скажет, но я все слышала. Я была понимающим очень ребенком, чувствительным, знаешь ли, как и родители. Идеи тогда были такие, вот и я тоже стала.

Я не боялась тогда. Он мне сказал пригнуться, и они меня не забрали. Никто из них не схватил меня. Пираты все попрыгали в море, а они мимо пролетели, только каркали. Потом парочка их села на палубу, как раз напротив меня. То есть они меня не увидели. Он меня накрыл парусом, и они меня не заметили. Только лапы перепончатые и крылья волочатся. Тоже перепончатые, и усы на мордах.

До войны еще. Я была молодой девушкой, книги читала. Моя мама, она ничего не знала.

Мы не были официально. То есть я никуда не записывалась, не вступала. Не было такого. Как сейчас, дипломы, удостоверения. Тогда у нас не было. Писатель про это все написал. Сима сама не знала, только подробности, она не знала, что я делаю.

Давление тоже такое. У меня в ушах все время гудело. Но это было хорошо для змей. Они все спали. Я могла бы их есть, но так и не решилась тогда. Змеи не были солеными. Они просто спали там, все это время. Не гнили, не просыпались. Я только вначале боялась их. Но она мне сказала, они нас не тронут. Но есть так и