Из Венеции в осень - Наталья Шемет

Маленькие уродцы были ловко почищены и мелко нарублены. Он отобрал у меня остатки апельсина, порезал и все смешал с йогуртом в большой салатнице.

– Где-то у нас было печенье… поищи, пожалуйста!

Я нашла печенье, он поставил на стол салатницу с йогуртом.

– Наверное, надо добавить сахар? Только у меня нет сил доставать миксер, – заныла я.

– И не надо. Просто насыпь. Взбивать не будем – пусть хрустит на зубах.

Я не в первый раз видела, как он орудует на кухне, но не переставала удивляться его ловкости и умению гармонично вписываться в любую обстановку. Он выглядел так, словно всю жизнь занимался только тем, что готовил завтраки.

На белый свет была извлечена из недр кухонной тумбочки кастрюля побольше. Я редко пользовалась ею – мне она была практически не нужна, ведь я еще совсем недавно жила одна. Он процедил туда чай, сироп от апельсиновых корочек, влил апельсиновый сок и все поставил на огонь. Когда напиток забурлил, закрыл крышкой, уменьшив газ. Я сидела, завороженно наблюдая за мужчиной, занимающимся таким, как думают многие, не мужским делом. И это было ему так к лицу.

Он бросил в кастрюлю корицу – на кончике ложки. Подумал, смешно нахмурив брови, добавил еще половинку ложки. Налил полчашки, кастрюлю накрыл крышкой и выключил газ.

– Иди сюда.

Я молча подошла и приняла из рук горячий напиток.

– Вкусно, – искренне похвалила я и малюсенькими глоточками выпила все.

– Чего-то не хватает. Вот! Штраус! – воскликнул он, включая музыкальный центр.

Комната мгновенно преобразилась, наполнившись звуками счастливого, светлого венского вальса.

– Что ты, – запротестовала я. – Штраус и чай – вещи несовместимые. Не подходят друг другу.

– Так же, как и мы с тобой. Да? – в его взгляде промелькнуло смятение и неуверенность, но он быстро взял себя в руки. Я вспомнила, как долог был наш путь – все твердили, что он не годится мне в спутники, что такой, как он, вообще не может быть ни с кем долго, что из этого не выйдет ничего хорошего. Они ошибались. Как они все ошибались! Сердце плавилось от щемящей нежности.

В этот момент солнце робко пробилось сквозь тучи, лучи ворвались в окно, легко преодолев стеклянную преграду, и запутались у него в волосах. Да так и остались там, переливаясь каштановыми искорками.

Внезапно меня бросило в жар.

– Погоди минутку, – пробормотала я, выскочила из-за стола и кинулась в спальню.

– Ну, где же, где, – приговаривала я, роясь в шкафу. – А, вот! Вот оно.

Летний сарафан – легкий, почти невесомый. Я не могла не купить его, хоть и лето заканчивалось. Конечно, прекрасно понимала, что носить его в этом году уже не придется. Но сейчас – сейчас было самое время.

Скинула халат, который внезапно стал тяжелым и душным, и легко скользнула в сарафан. Ткань приятно холодила тело. Посмотрела в зеркало. Нежно-голубой цвет удивительно шел мне.

Поправив волосы, пошла на кухню.

Он встретил меня пристальным взглядом темных глаз. На столе горела маленькая свечка, в салатнице белел фруктово-йогуртный десерт, а в чашках дымился апельсиновый чай.

За окном ярко светило солнце. Ветер стих. Дождь закончился. Мир, совсем новенький, умытый и чистенький, выглядел так свежо и привлекательно. Я посмотрела на термометр за окном – красный столбик неудержимо полз вверх. Головная боль давно прошла. А я и не заметила, когда.

– Ты волшебник, – прошептала я, обнимая и целуя его в губы. – Это ты вернул солнце.

– Нет, – улыбнулся он, нежно, и в то же время крепко прижимая меня к себе. – Это не я. Это все апельсиновый чай.

Художник

Серо-зеленые волны лениво ласкают побитые временем камни. Все здесь пропитано изысканностью, и толпы туристов не портят город. Он, словно губка, поглощает то, что не вписывается в его облик, и выводит на первый план незабываемые красоты. Величественные дворцы, украшенные мозаикой и замысловатым орнаментом, купола и колокольни церквей, от одного взгляда на которые захватывает дух; мосты над многочисленными каналами, по которым эквилибрист-гондольер ведет или богато украшенную, или совсем простенькую гондолу; прекрасные площади или узенькие улочки – все сохранило здесь дух старины. И если дать волю воображению, можно представить, что сейчас из-за угла вам навстречу вынырнут высокие фигуры в масках, закутанные в плащи…

Этот город живой; он, как люди – воздухом, дышит романтикой и маскарадом, любовью и смертью, надеждой и вечностью. Это место, где эпохи тесно переплелись между собой и растерянное время, теряя свою власть над сущим, переносит вас в прошлое, против воли заставляя чувствовать себя не простым наблюдателем, а действующим лицом костюмированного представления под названием «жизнь».

С некоторых пор здесь появился еще один художник.

Художник молчалив; заговаривает он с кем-нибудь изредка, и то – по необходимости, и уж точно никто и никогда не слышал, как он смеется. Говорят, что ранней весной он приезжает в Венецию и где-то на полгода, может, чуть-чуть больше, снимает дешевую комнатку. Он исчезает поздней осенью, когда туристов становится меньше.

В те дни, когда промозгло и сыро, он заматывает шею полосатым шарфом, длинные хвосты которого забрасывает назад – чтобы не мешали работать: они болтаются за плечами, как перебитые крылья яркой птицы. На нем всегда одна и та же видавшая виды замшевая куртка, с сильными потертостями на локтях и манжетах. Художник постоянно пьет что-то из термоса и сильно кашляет, прикладывая к губам большой носовой платок с едва заметным вышитым в уголочке вензелем. И, словно опасаясь не успеть, без устали пишет портреты и необычные картины.

Горожане прозвали его Matto5.

С приходом тепла художник немного оживает, оттаивает. Сидя на колченогом стуле, замирает на мгновенье, прикрыв глаза и подставив лицо весенним лучам. Солнце целует его темно-рыжие волосы, и сам он кажется персонажем, сошедшим с полотен итальянских мастеров. Художник снимает куртку и вешает на спинку стула, закатывает рукава клетчатой рубашки. Стягивает в хвост длинные волосы. Прищурившись и взглянув на солнце, с удвоенным рвением принимается за работу, тщетно пытаясь сдержать рвущийся наружу кашель.

Похоже, сырой климат Венеции губителен для него. Гораздо больше этому человеку подошел бы знойный юг – светлый, сухой домик с большими окнами и залитой солнцем террасой, сразу за которой – убегающий к морю пляж. На дощатом полу, впитавшем щедрое тепло, установить мольберт, разложить кисти, расставить краски. Там, вдыхая живительный морской воздух, можно уединиться со своим вдохновением. Но всего этого нет в его жизни: художник уже