Разговоры в рабочее время - Нелли Воскобойник

реанимации и прочими прибамбасами. Укладываем мы нашего больного. Врач вводит ему в вену иглу, подсоединяет систему наблюдения за жизнедеятельностью – наркоз дело нешуточное. Даже такой легкий, который он собирается сделать – чтобы притупить чувства, но не отключить сознание полностью. Мало ли что может произойти от погружения в искусственный полусон… Наконец подключил пакет с препаратами, больной замолчал, расслабился, задремал, и я смог надеть на него маску. Мы вдвоем с напарником точнехонько его ориентировали, закрыли за собой тяжелую автоматическую дверь и пошли к себе в наружный отсек, откуда и проводим лечение. Анестезиолог уткнулся в свой телефон. Прошло минут пять, мы уже скорректировали позицию, готовы начать облучение, и я ему деликатно говорю: «Послушай, я тебе не закрываю обзор? Тебе виден монитор с кардиограммой?» Он отвечает: «Не беспокойся, все в порядке!» – и продолжает писать в телефоне. Лечение идет, а врач на экран даже не косится. Я ужасно разозлился. «Что ты такой уверенный? – спрашиваю. – Хоть бы взглянул! Мало ли как он среагирует на наркоз? Это же твоя ответственность! Ваше поколение ничего не боится и ни за что отвечать не хочет!»

Он на секунду оторвался от телефона, посмотрел на меня и отвечает неожиданно дружелюбно: «Я свое дело знаю. Ему наркоз не повредит. Работай спокойно. Больной ведь не двигается?» «Нет, – говорю, – лежит замечательно, но ты-то не боишься? Вдруг выдаст какое-нибудь осложнение? Мало ли?»

«Не будет осложнений, – отвечает этот парень. – Я ему и лекарства никакого не ввел. Только соленую водичку в вену для понта. Ему не наркоз нужен, а анестезиолог. Вот он я! От меня осложнений не бывает».

Закончили мы, зашли внутрь, сняли с него маску, вынули иглу из вены, и я спрашиваю: «Тебе, наверно, еще надо полежать? Сколько нужно времени, пока придешь в себя?» А тот отвечает: «Нет, я не такой, как другие. У меня наркоз отходит моментально. Прямо сейчас могу идти!»

И ушли оба.

Побыть волонтером

Больница притягивает к себе множество добровольцев. Богатые, ухоженные религиозные дамы, часто говорящие с английским акцентом, разносят бесплатные бутерброды, пироги, соки, чай и даже обеденные порции горячего для всех, кто пожелает. Для больных, их родственников, для сотрудников – для всякого голодного. Некоторые действуют от лица добровольческих организаций, некоторые сами покупают всякие приятные хрумкалки и пекут кексы… Некоторые приходят поиграть с больными детьми или, например, сделать маникюр пациенткам. Все привыкли к этому и даже особой благодарности не проявляют.

На днях я первый раз увидела среди добровольцев женщину с легким русским акцентом. Ее пристроили на центральном сестринском посту онкологического отделения отвечать на телефонные звонки. А то и правда никому не дозвонишься. Сестры заняты, секретарша перегружена, в общем, еще один человек очень даже может помочь.

Дальше картина маслом: подошла Беатрис и пожаловалась, что не может раздобыть какой-то бланк. Ей обещали поискать… но не сию минуту. «Тогда я пойду к врачам», – сказала Беатрис.

Тут добровольная помощница разгневалась не на шутку:

– Ты что, не можешь подождать? Ты знаешь, как загружены врачи в этом отделении? Обязательно по каждому пустяку морочить голову врачу? Сказано тебе – подожди!

Беатрис выдержала короткую паузу. Потом спросила:

– Ты кто здесь?

– Я добровольный помощник, – отчеканила наша соотечественница.

– А я кто? – ласково спросила Беатрис.

– Не знаю, – несколько сбавила тон помощница.

– Она – заведующая нашим отделением, – сказала секретарша, не отрываясь от бумаг.

– Очень приятно, – тихонько ответила волонтерка.

Ошибочка вышла

Мне платят зарплату за точность. Когда мы что-нибудь измеряем, то делаем это с ошибкой, о которой уведомлены заранее. И модели, которыми мы пользуемся, несут в себе погрешность. И алгоритмы. И расчеты. И излучение не точно той энергии, какую мы предполагаем. И дозы его не абсолютно такие, как мы их назначаем. Десятки тысяч физиков радиотерапии во всем мире только того и добиваются, чтобы суммарная ошибка всех на свете факторов не превышала пяти процентов. Хорошо-с!

А когда я, делая тончайшее измерение и погрузившись в научные размышления, не убрала металлический столик на колесиках из-под вращающейся пушки, и она врезалась в него с грохотом и сотрясением, и все отделение на несколько дней осталось без ускорителя – это как? Пять процентов или больше? Ведь незапланированный перерыв в лечении тоже оказывает влияние на развитие болезни… Как это будет в процентах?

А когда уборщик, которого строго предупредили не касаться сложного агрегата, возмущенно сказал: «Что ты мне объясняешь? Разве я не знаю? Я только стенку помою!» После чего моментально отключил разъемы на стене, чтобы они не мешали богатырскому размаху его тряпки? Все ангелы-хранители Хадассы оставили своих больных и слетелись туда, чтобы защитить нас от ужасных последствий несанкционированного отключения действующей системы.

Мы ошибаемся, и еще как! Ошибаемся, выбирая специальность. А потом всю жизнь ошибаемся, не сожалея, что выбрали ее. Ошибаемся, считая, что управляем своей жизнью, и ошибаемся, думая, что от нас ничего не зависит. И поминутно ошибаемся, определяя, что для нас действительно важно, а чем можно поступиться, что следует оросить слезами, а что просто проводить улыбкой…

А в правописании сколько ошибок!!!

У меня была подруга, которая ошибалась всегда. Когда делала лабораторные по оптике. Когда решала обыкновенные дифференциальные уравнения. Когда выбирала фасон платья. Когда наотрез отказалась ехать с родителями в Израиль. Когда (с моего благословения) придумала, что вместо этого она лучше поедет строить БАМ. И когда не поехала из-за того, что вышла замуж за человека, внимательно следившего и указывавшего ей на все ее ошибки. Лет двадцать он ежеминутно отравлял ей жизнь, а потом бросил ее, чем совершил, пожалуй, единственную, ужасную ошибку в своей жизни хладнокровного умника.

Когда-то я была председателем совета пионерской дружины и страстно любила свою Советскую Родину, которая вроде не давала для этого никаких поводов… Эту ошибку я себе великодушно прощаю. Впрочем, как и все остальные.

Браха

Она была молодая, голубоглазая, с нежным розовым личиком. Ее звали Браха, и у нее был рак. Она лечилась у нас облучениями. Ожидая своей очереди, она обычно вышивала крестиком ветряные мельницы. Мы знали, что она родом из Голландии, и голубые мельницы в пяльцах это наглядно подтверждали.

Несмотря на то что ей было только двадцать пять лет, у нее было четверо детей. Она никогда не приводила с собой детей, как это делали другие пациенты, и муж ее никогда не появлялся у нас. У нее были хорошие шансы выздороветь – процентов шестьдесят.

Мы лечили ее на совесть. Это было тяжелое, почти