Проза - Виктор Борисович Кривулин

захлебываясь, с жаром кипятится вокруг достоинств, к примеру, прозы пушкина, в высшей степени актуальное времяпрепровождение, крайне огорчительно, что историческая повесть в наши дни так с-пикулирована, да-да, не спорьте, отвратительная писанина, не читал, но знаю, чувствую, насколько плохо, стану, как же, читать всякие там черносотенные измышления – тут-то выясняется, что никто из спорящих пикуля не читал, о чем тогда спорим? неужели так-таки и никто? – а зачем, спрашивается, задымленный коридор, осевшие и хриплые голоса – трудно, трудно дается обнаружение истины: как-то проглядывал уличительную статейку в русской, кажется, мысли о романе «на задворках империи»[75], кто-то видел самую эту книгу, но в руки не взял – непостижимо, обложку вот хорошо помню: на желтом фоне коричневый падающий орел двуглавый, символ царизма, а третьего дня попалась на глаза в мороженице, рядом со сломанным кофейным аппаратом «моонзунд», если правильно прочел название, – серое, коммерческого формата и объема чтиво, ну конечно, эта пикуль выпускает книгу за книгой, как машина работает, а про «моонзунд» я даже не слышал – знаю, что есть «пером и шпагой»[76] и еще полдюжины такого же, на черный рынок не хожу, с мясниками-бакалейщиками незнаком, это их автор – эквивалент копченой колбасе, да и вообще в наши дни бессмысленно пытаться собрать библиотеку – все равно что коллекционировать фирменные автомобили, тут на еду денег не хватает, а вы говорите: «библиотека» – книга теперь как бы и не книга, но предмет, вещь, товар, мясо… духовное – и вы считаете, что ваша позиция чем-то отличается от снобизма нуворишей? вы ведь сейчас тоже ставите себя вне общей сети, дескать, я-то начитал нужный минимум, пусть в читальных залах, но прочел, а дальше хоть трава не расти, мы-де с вами культурные люди, а они, быдло, пикуля читают, на книгу как на вещь смот рят – не рецидив ли это подпольного сознания? они воры в магазине, – вторая экономика, а мы, честные интеллектуалы, мы вторая культура, внешне вроде бы ничего общего, а по сути дела – и то и то – подполье, один общий подвал и крысиный писк, только мы – крысы библиотечные, они же – амбарные, откормленные, нам есть хоцца, им же – подавай духовную пищу, вот и вся разница, пора понять, что библиотека не нам и не им нужна – кому же? только для того, по-моему, стоит домашнюю библиотеку собирать, чтобы потом, много после, спустя три-четыре поколения, кто-то трех-четырехлетним ребенком засыпал среди книг, разбросав по наборному паркету циклопические тома первого издания знаменитой «энциклопедии», а за неимением оной – птичьи суперобложки двухсоттомника бэвээл[77], но легче представить, как четырехлетний муравей ценой титанического напряжения, по одному, стаскивает с полки кожано-бумажные плиты, каждая высотою в два его роста, ин-фолио, он еще не понимает значения этих одинаковых магических штук, что-то в них есть слишком парадное, гвардейское, а главное, когда три-четыре таких уже скинуты с полки на пол, – образуется черное прямоугольное жилище, теплая, пахнущая кожей нора, куда можно влезть, поместиться, где свернешься калачиком – и словно бы ты сумчатый кенгуренок письменности в кожисто-молочной питательной сумке – опять нора? да, нора, гнездо, если угодно, утроба, материнское чрево, ты защищен, упакован, ты сплошное тактильное наслажденье, да и сейчас, когда я вижу полки, забитые книгами, весь мой организм, вся его хитрая физиология отзывается как лесное эхо – спазмы в горле, тошнота, подозрительная возня внизу живота, как у беременной женщины – не так ли, только острее, чувствует себя трех-четырехлетний наследник отцовой недвижимости, когда вечером под далекий прибой голосов, доносящихся из гостиной, проникает в специальную комнату, полную книг, прикасается к позолоченным корешкам, всею душой осязает теплую нежную кожу – тогда и душа его словно отлетает… отлетает душа, страдальчески-световая спираль бьет из распятого на операционном столе тела (встреча зонтика со швейной машинкой), буравит известку, ввинчивается в перекрытия, пронзает кровлю, уходит в небо – знакомая винтообразная конструкция («гамлет» акимова): вниз летел театральный плащ вины и крови, но уносится вверх, роняя последние кровинки, искупленная душа, отлетает – как лопнувшая скорлупа, валяется внизу беломедицинское стерильное скопление, меловой архипелаг синих и белых халатов, крапинки хирургических шапочек (сыпи на коже от стрекучей крапивы) – рванул сюжет вверх, высвобождается из-под телесной тяжести, небо дрожит, будучи соединено с землей бесчисленным множеством пружинных рессор, раскачивается небо, и звенит под периною панцирная сетка кровати – власть земли и чрева, удобная власть утробы, смертная материнская тяга слабнет, объятия размыкаются, она отпускает и вот: 1 марта 1800 года, ранней весной нарождающегося века рождается малоизвестный русский поэт евгений абрамович баратынский[78] – не слишком ли спиритуальное начало для исторического романа, для беллетризованной биографии в серии «жизнь замечательных людей» (издательство «молодая гвардия»)? должно было выйти легкое возвышающее чтиво, по зубам подростку, избирающему жизненный путь, вот именно – по зубам! ишь ты, путь жизненный, хрен вам – трассирующий взлет поэта к вдохновенной итальянской смерти, будто вдох полной грудью – грудь полна неаполитанского воздуха, и пусть пунктирная трасса свяжет первое детское впечатление – тамбовскую италию папенькиного кабинета – с мокрыми досками кричащего, поющего, смеющегося, цепляющегося за панталоны, рукава и фалды, повязанного красным шейным платком, белозубого и курчавого причала в неаполе[79], зрительное изобилие и воздух счастья, ночной чай, в остии в эмигрантской гостинице, трудный нескончаемый разговор о будущем россии[80], когда напряженнее прислушиваешься в непривычные, стрекочущие шорохи южной ночи, чем в слова друга – изгнанника, заметьте – добровольного изгнанника, иными словами, невозвращенца, доводы его, впрочем, достаточно слабы и зыбки, и я вовсе не хотел бы возвращаться к трагическим событиям двадцатилетней давности, оставим это, говорю не из ложного патриотизма, слава империи не очень-то занимает меня – разговор прерывает служанка, прибежав от жены настасьи львовны: боже, опять припадок, она такая хрупкая, последнее время почему-то боится холодного взгляда из-за спины, нюхательную соль? доктор? к доктору уже послали, все мне кажется, что на меня кто-то смотрит, за спиной стоит и через плечо заглядывает: вязанье падает из рук от этого взгляда, руки цепенеют, ледяные, как мертвые, спи, милая, здесь нет никого, все давно спят, пятый час утра – и тот же пятый час утра на пять тысяч верст северо-восточнее оборачивается седьмым часом: кристальное утро в царском, начало седьмого, василий андреевич отставляет стакан с молоком недопитый[81], бутафорская кринка рядом на скатерти, чухонка-молочница точна, как немецкие часы, – каждый день с восходом солнца оставляет эту посудину у порога, колокол к ранней обедне,