Возвращение в Эдем - Валерий Борисович Бочков

добрых демонов. Впрочем, не без сюрпризов: верховный бог великан Удзи-Хозо родился без ног, ползая по окрестностям, он прорывал долины и ущелья, громоздил утёсы, от его пальцев остались борозды, по которым побежали реки. Титан-калека выворачивал горы, творя озёра. Именно так появилось священное озеро Шамплейн, живописный голубой водоём, размером с наш Байкал. Завершив работу над ландшафтным дизайном, Удзи-Хозо бескорыстно превратил себя в живописную скалу в центре озера. Гигантский камень, похожий на языческий монумент, и сейчас можно увидеть с набережной Берлингтона.

Чтоб не извериться во всем,

Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего

И сразу всем – чтоб не обидно…

Дай бог всего, но лишь того,

За что потом не станет стыдно.

Евтушенко закончился. Я умолк. Моя правая рука, изображавшая что-то вроде тельмановского приветствия «рот-фронт», окончательно онемела и я бессильно опустил её. Вождь и племя молчали. Надежда на благополучный исход стремительно испарялась. С реки легко подул тёплый, как дыхание, – не ветер, почти южный бриз; пузатые тыквы, сложенные старательной пирамидой, матово блестели рыжим воском боков, за ними тянулся плетень из белых берёзовых палок. На частокол, как крынки в украинском селе, были нанизаны человеческие головы разной степени провяленности – от гладких черепов, совсем не страшных своей фарфоровой декоративностью, до тошнотворно свежих экземпляров. Если бы у меня росли волосы на холке, то они бы встали дыбом.

И тут вождь заговорил.

– Твоя песня, бледнолицый, правдива, как звон ручья. Как полёт орла над равниной. В сумраке ночи ты сумел забраться на вершину горы и разжечь там костёр – ты указал заблудившимся дорогу – теперь они знают куда идти.

На деле его слова звучали полной абракадаброй (вроде «саноба наливи мдал низ галонг» и т. д.), но каким-то образом их смысл моментально доходил до меня – точно у меня в мозгу сидел синхронный переводчик.

– Но я же говорил по-русски… – промямлил я растерянно.

– После Великой Грозы дети Удзи-Хозо научились видеть сквозь шелуху слов.

– А как же я… сквозь шелуху? Я ж не дитя… Удзи-Хозо.

– Даже неразумная скво, разбив кувшин, может склеить осколки. Если ты наклонишься к воде, кто будет на тебя смотреть оттуда? Бледнолицые залепили уши воском, замазали глаза глиной; они задушили птенца Кита-Скок, который вылупился в их сердце. Чёрная плесень Кчи сожрала их души, гнилой орех они – скорлупа крепка, да под ней труха.

– Ну, я бы не стал так огульно…

– Не мои слова. Удзи-Хозо проклял бледнолицых. Великая Гроза убила их демонов. Их белый бог Крис-Джизу отвернулся от них. Хвастливый бобёр Азебан пытался перекричать водопад, но вода смыла хвастуна.

– Причём тут бобёр? – мне стало жутко от его тона. – Я с уважением… всегда, с детства… Даже письмо написал Гойко Митичу. Рисунок свой послал – там Виннету на коне. Цветными карандашами, как сейчас помню… В пятом классе. Да и вообще я – русский. Хоть и белый, но почти индеец… Нам тоже, знаешь как досталось – ого-го, мама не горюй! И немцы, и Сталин, потом олигархи эти…

– Глеб Яхин! – его глаза уставились мне в лоб. – Прими смерть, как воин…

– Какой на хер Яхин?! – перебил я. – Какой воин?! Я писатель! Виноградов я!

Вождь явно разочаровался во мне. Племя угрюмо зароптало.

– Язык бледнолицего лжив, как у речного гада Ки-по-ку-ли, – вождь поднял руку. – Хао! Я всё сказал.

Он действительно произнёс именно эти слова. Кивнул – и пара спортивных парней придвинулись ко мне. Шаман вытащил из шитых бисером ножен стальной тесак – обычный кухонный нож с эбонитовой рукояткой и широким лезвием.

Обычный? Да – для кухни двадцать первого века! Но не тут – в первобытном селе. На ноже колдуна было то же клеймо, что и на моём – «Близнецы» – лучшая сталь Германии из города Золинген. Именно таким предпочитал орудовать на кухне и я – резать мясо и рубить овощи. Солдаты Вермахта прятали ножи с таким клеймом в сапоге, он считался самым надёжным оружием в рукопашном бою.

Но даже не кухонный тесак – чёрт с ним, с ножом! – на шее шамана висел мой медальон! Медальон, который мне подарила Вера пять лет назад, во время нашего путешествия по России. Был мой день рождения, апрельское небо над Петербургом – мокрая лазурь – бескорыстно сияло, мы петляли по каналам, вышли на Мойку. У аляповатой церкви, прямо на парапете, торговали старой мелочью – царские монеты, ладанки, крестики – лежали на траурных цыганских платках и на серых картонках. Вера наклонилась – смотри, сказала, указывая пальцем. Амулет с моим святым, Дмитрием, был испорчен – в центре, как от удара гвоздём, была вмятина. Это от пули, – сказал авторитетно старик с долгими седыми усами. И добавил – с первой войны ещё.

Рванувшись, я сдёрнул с шеи колдуна амулет. Инстинктивно – ни мыслей, ни плана не было. Краснокожие оторопели, они явно не ожидали от меня такой удали. Я пихнул шамана в грудь. Понёсся в сторону реки.

Меня спасло, что они хотели взять меня живьём – это первое. Второй плюс был историко-географического характера: абенаки на протяжении веков жили среди дремучих лесов, часто непроходимых, главным средством передвижения у них была лодка – лёгкое каноэ из бересты, поэтому деревни свои абенаки разбивали у рек и озёр. Гребцами они были отменными, а вот с бегом дела обстояли похуже.

Я мчался не касаясь травы. Летел не оглядываясь. Должно быть нечто похожее испытывает олень, уходящий от охотников – эйфория, да, вот верное слово! В миг такой и умереть не страшно. Из-за диких яблонь сверкнула река, тот берег – стена соснового бора. На пригорке – сейф – чёрный квадрат дыры в малахите и ртути.

Задыхаясь добежал, рванул двери и нырнул внутрь. Захлопнуть их я не успел – темнота сейфа обрушилась, но тут же сменилась ярким светом. Точно, как в цирке, пробив заднюю стенку, я промчался насквозь и вылетел наружу. Вылетел и влетел, да, прямо в свой дачный мир – двор, весна, грязь и нудный дождик. Чёрные катафалки – два джипа – стояли тут же, бандиты тоже.

– Вот он, гад! – заорал рыжий.

Я вывалился из сейфа и с разбегу грохнулся в снежное месиво. Бандиты бросились ко мне. Сразу все пятеро. Дальнейшее отпечаталось в моём сознании, как замедленное кино – эдакий балет, когда любое движение приобретает лебединую грацию и длится почти вечность. К тому же, лёжа в грязи, происходящее с эпичностью саги раскрывалось