Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

— Я скоро собираюсь вести войну с тою же страною, и Николай может быть нам полезен. Что же касается до того, что он полюбил Элизу, это его частное дело, и никакого государственного преступления тут нет. Если отец девушки согласен, то, я думаю, ничто не мешает их браку.

Но отец девушки был не только не согласен, а, наоборот, отказал наотрез. Тогда король сказал:

— Предоставь это дело мне, я поговорю с Николаем, и даю тебе слово, что через три дня он и думать позабудет о твоей дочери.

Король так говорил потому, что, кроме того, он гордился убедительною силою своих разговоров. Он считал, что стоит ему, как Сократу, поговорить полчаса о гороховом супе или вареных бобах — и он убедит кого угодно изменить родине, переменить веру или разлюбить любимого до сих пор.

Потому главный тюремщик не противоречил, поклонился и вышел, а к королю привели Николая. Тогда между ними произошел следующий разговор:

— Ты Николай?

— Николай.

— Почему же ты Николай?

— Потому что меня так назвали.

— А если б тебя начали Петром?

— Тогда бы я назывался Петром.

— У тебя изменился бы нос или уши от этого?

— Не думаю.

— Что же, ты полагаешь, если б тебя звали Павлом, тебя бы солнце больше пекло?

— И этого не полагаю.

— Ведь если б ты умел печь булки, ты бы назывался булочник?

— Справедливо.

— Почему же ты тогда упорствуешь в любви к Элизе?

— Я не упорствую.

— Что ж ты делаешь?

— Я просто люблю ее.

— Королю нужно повиноваться!

— Следует.

— Ну, так как же? — Я не знаю.

— Отец Элизы за тебя не выдаст.

— Это его дело.

— И ты Элизы больше никогда не увидишь.

— Ну, что ж делать?

— Разве тебе это будет приятно?

— Я не говорю этого.

— Да ты знаешь ли, что ты сейчас делаешь?

— Разговариваю с королем.

— А кто так еще разговаривал?

— Я не знаю. Вероятно, немало несчастных людей так разговаривает.

— Это называется сократический диалог.

— Все может быть.

— А Сократ был величайшим мудрецом.

— Тем лучше для него.

— Так вот ты и чувствуй.

— Теперь, когда ты мне сказал, буду чувствовать.

— Так как же тебе не стыдно?

— Я не знаю, чего мне стыдиться, я ничего не сделал.

— Ведь ты делаешь зло отцу девушки, мне и самой Элизе.

— Я вообще ничего не делаю. Как же я могу делать зло?

— Мы все расстраиваемся от твоей любви.

— Если б я не говорил о своей любви, о ней никто бы не знал. Если вас расстраивают мои слова, я не буду говорить — вот и все.

Тогда король обрадовался и крикнул тюремщика.

— Что я тебе говорил? Стоит умному человеку пять минут поговорить, как он может убедить в чем угодно. Вот Николай уже забыл и думать о твоей дочери.

Тогда тюремщик обратился к пастуху:

— Это правда, что ты разлюбил Элизу?

— Нет, неправда. Я ее люблю.

Тут вступился король и закричал на Николая:

— Ах ты, такой-сякой, ты же мне обещал, что не будешь говорить о своей любви!

— Зачем же вы меня спрашиваете?

Король тюремщика успокоил, и Николая оставили на свободе, стараясь только о том, чтоб он не имел случая видеться с девушкой, которую уверили, что Николай ее разлюбил. Элиза не очень этому поверила и все искала удобной минуты, чтоб спросить об этом у Николая самой. Однажды, выйдя за дворцовые ворота, она увидела Николая сидящим на скамейке и спросила его:

— Это правда, Николай, что ты меня разлюбил?

— Нет, неправда, я люблю тебя по-прежнему.

— Почему ж ты избегал со мною встреч?

— Мне так велели король и твой отец.

Элиза с громким плачем бросилась в свой дом, кинулась на постель и до ночи прорыдала. Когда отец подходил к ее двери, она не пускала его, крича:

— Пошел вон, злой человек! Вы меня разлучили с милым Николаем, хотели меня обмануть, что он меня не любит, а он меня любит по-прежнему. Я вот сию минуту возьму да умру, и все узнают, что ты виновник моей смерти.

Конечно, Элиза нисколько не умерла, а король призвал Николая и говорит ему:

— Что ж ты наделал? Ведь ты дал мне слово, что не будешь говорить о своей любви?

— А зачем она меня спрашивает? Я сам не говорил. Король пожевал губами и говорит:

— Все-таки тупой ты парень, друг мой! И хоть послушный, но тебе надо давать самые подробные указания. А то живо с тобой в беду влетишь. Так вот, слушай хорошенько, что я тебе скажу! Когда бы Элиза тебя ни спрашивала насчет любви, ты отвечай ей, что ты ее терпеть не можешь. Или нет, этому она не поверит. Лучше скажи ей, что питаешь к ней самые хорошие дружеские чувства, а полюбил другую. Такие ответы бывают всегда наиболее тягостны и легче всего исцеляют от любви. Скоро во дворце будет праздник, ты не скучай, веселись, не избегай Элизы, а то она подумает, что ты ее все еще любишь, а протанцуй с ней вальса три и веди разговоры самые обыкновенные.

Все вышло как по писанному, и когда после второго вальса, выйдя по аллее, освещенной разноцветными фонариками, на лужайку, откуда видно было, как из-за черной купы дерев к черному августовскому небу, шипя, взлетали ракеты, рассыпаясь яркими звездами, Элиза спросила Николая:

— Вы веселы сегодня, мой друг! Может, слова моего отца не были лишены справедливости? — то Николай спокойно ответил:

— Я вас терпеть не могу, или, лучше сказать, я питаю к вам самые дружеские чувства, но люблю другую женщину. Это ответ наиболее тягостный и легче всего исцеляет от любви.

Если б Элиза дослушала до конца Николаевы слова, конечно, она поняла бы, что искренняя речь не может быть так построена. Но дело в том, что первая половина фразы так поразила ее в самое сердце, что она не слышала окончания, а только, побледнев при пестрой россыпи ракет, пролепетала:

— Неужели это правда?

— Нет, это неправда.

— Значит, вы любите меня?

— Я вас терпеть не могу, или, лучше сказать, я питаю к вам самые дружеские чувства… — и Николай повторил целиком свой первый ответ.

Теперь Элиза выслушала его до конца и, рассмеявшись, произнесла:

— Какие странности вы говорите, мой друг. Можно подумать, что вы выучили диктант наизусть. Конечно, сегодня праздник, все шутят, но не могу не сказать, что ваша шутка не очень милая. Я знаю, что вы меня любите, не так ли?

— Я вас терпеть не могу, или, лучше сказать, я питаю…

Тут уж Элиза не смеялась, а, постояв минуту молча, вдруг опрометью пустилась по аллее, подобрав платье и громко крича;

— Боже мой, Николай сошел с ума!

Король и отец Элизы были довольны послушанием пастуха. Они даже подумали, что Николай не только поступает, но и чувствует, как им угодно.

Король призвал его к себе и говорит:

— Вот видишь, друг мой, как хорошо все устроилось. Элиза погоревала немного и забыла тебя, ты тоже успокоился, а мне и моему тюремщику доставил большое удовольствие.

— Я Элизу люблю, — отвечает Николай.

— Ну, об этом мы, кажется, условились не разговаривать. Да и потом, раз твоя любовь ничем не выражается, каково же ее значение?

— Это важно для меня самого, для Господа Бога, Который читает в сердцах, и для всех тех, кто смотрит не только на то, что я делаю или что я говорю, а обращает внимание на меня самого и мою душу.

Король видит, что начинается какой-то продолжительный разговор, и говорит:

— Ну, хорошо, хорошо. Об этом мы после обеда побеседуем. А теперь мы очень тобою довольны.

И, наградив, отпустил Николая.

Хотя Николай никому не говорил больше про свою любовь, однако он очень скучал и худел не по дням, а по часам.

Король снова призвал его и говорит:

— Нельзя же так, мой друг! На что ты стал похож? Ходишь, будто вчерашний день потерял.

— Мне очень скучно, — отвечает Николай.

— Что за вздор, какое там скучно! А ты скажи сам себе, что тебе весело, — вот тебе и будет весело. А что касается до того, что ты худеешь, так ты, верно, нездоров. Я к тебе пришлю своих медиков. Они живо тебя поправят.

Николай поклонился и вышел, а потом переломил себя и сделался прежним Николаем.

Все на него смотрели и радовались, какой он послушный. А что он думал и чувствовал — это никого не касалось.

Между тем он не только не переставал любить Элизы, дочери тюремщика, но, кроме того, начал очень тосковать о родине. А тут как раз король затеял снова воевать с Николаевыми земляками, а самого Николая захотел сделать одним из своих генералов, так как считал его хорошо знающим страну и человеком очень послушным. Когда он сообщил об этом Николаю, тот отвечал, что никак не может принять такого назначения, потому что не хочет идти против своих братьев.

— Какой вздор! Какие там у тебя братья? Наверное, и знакомые-то все перемерли. Ты теперь наш. Ведь наша страна очень похожа на твою прежнюю родину, у нас даже языки сходственные, я, в сущности, и завоевать-то ее потому хочу, чтоб не было путаницы, чтоб бедных школьников не мучить, нужно и о них подумать: такое-то царство, такое-то государство, а все одно на другое похожи. Так уж пусть будет все одно мое королевство, гораздо проще. Вот если бы я с неграми или китайцами полез воевать, было бы глупо, а тут даже никто и не разберет, кто кого бьет. А потом, вот что я тебе еще: скажу: для умного человека там родина, где ему хорошо живется. Ты человек неглупый, живется тебе у нас хорошо, значит, ты наш. Делайся моим генералом, и больше никаких.