Виктор Некипелов - Институт Дураков

Будучи по какому-то поводу обижен властями (кажется, не дали квартиры), он написал откровенное и, надо полагать, сердитое письмо своему знаменитому земляку и депутату - М.А.Шолохову. Выложил в нем все, конечно, что думает. Так, накипевший, бесхитростный "анализ". О том, что государство наше, вопреки словесам, плохо относится к рабочим... О том, что сирот обижают, детей погибших фронтовиков... Что никакой не социализм у нас, а самый настоящий капитализм. Ну и т.п. В выражениях, естественно, не стеснялся, писал "по-рабочему", "по-пролетарски". Что-то позволил себе в адрес покойной В.А.Фурцевой (женщин он особенно не любил)...

Такое же письмо послал в ЦК КПСС, а в конце письма просил дать ему визу на выезд ... в Китай, где, мол, истинно рабоче-крестьянское государство, где рабочих ценят.

Вот и все "преступление" Ивана Радикова. Такое невозможное, скажете вы, смешное? Нет, возможное! В нашей стране возможное.

Вынужденный властями к написанию своих отчаянных заявлений, он был арестован - этими же властями - за них, как за "распространение сведений, порочащих советский общественный и государственный строй"... А потом? Потом в н у т р е н н е е у б е ж д е н и е следователя, что не может нормальный, здоровый советский человек быть недовольным нашим хваленым социалистическим раем и уж тем более просить визу в какой-то там ревизионистский Китай, зашвырнуло Ваню в институт им. Сербского.

Вот так мы и встретились. И сдружились понемногу. На первых порах он отнесся ко мне недоверчиво, настороженно. Ваня ни от кого не получал передач, но когда я попытался угостить его дружески (кусочком колбасы, яблоком, вареным яйцом), он энергично отклонил угощение: "Зачем это? Не надо!" Однако постепенно преодолел недоверчивость и смущение, даже привязался ко мне - трогательно и верно.

Меня к этому времени перевели в маленькую палату. Ваня заходил часто, брал у меня книги. "Былое и думы" Герцена, правда, не осилил - быстро вернул, а "Историю моего современника" - томик о тюремных скитаниях Короленко - держал долго. Иногда, видя, что я занят, Ваня со словами: "Можно я посижу здесь?" - садился с краешку ко мне на кровать и подолгу сидел молча, не мешая, только поглядывая на меня тихими и преданными глазами.

Еще мы играли в шахматы. Ваня играл хорошо, у него были развиты комбинаторные способности. Мы часто разговаривали на самые разные темы. Я рассказывал ему о Герцене и Короленко, расспрашивал о жизни. Кругозор Вани не был широк, но он тянулся к знанию, к книге, слушал с интересом. Ваня говорил что окончил 10 классов вечерней школы, даже пытался поступать в институт (кажется, Ростовский политехнический), но неудачно.

Много времени я потратил на то, чтобы развеять или хотя бы поколебать его женоненавистнические заблуждения. Кажется, это мне все-таки удалось. Ну почему так распорядилась жизнь, что не познал Ваня Радиков до своих 33 лет ни материнской ласки, ни женской верности и любви?

Прослышав, что я литератор и усиленно ревнуя меня к новому отделенческому поэту, одолевавшего всех стихами - Игорю Розовскому, Ваня однажды, страшно смущаясь, протянул мне свой опус, сочиненный тут же, в минуту молчания на краешке моей кровати. Этот листок и сейчас у меня единственная ниточка, связующая меня с Ваней Радиковым, - его маленький дар, его легкое, молчаливое прикосновение - он делал так иногда - к рукаву моего халата...

На лужайке, на полянке,

Девки водят хоровод,

Завлекают парня Петю,

Чтоб пропел кукаревод.

...Ох девчата, ох девчата!

Несерьезный вы народ.

Легкомысленно живете,

По-куриному поете.

Простим Ване поэтическую примитивность этих строк, примем их с улыбкой. Да он ведь и не рядился в поэты. Кстати, даже в этом отрывке сумел он выразить свой антагонизм к прекрасному полу.

Конечно, общаясь с Ваней, наблюдая за ним, я ни на минуту не сомневался в его психическом здравомыслии. В отличие от Матвеева, он не хотел, даже боялся признания его невменяемым. Тем не менее, в институте Сербского, на моих глазах, он был признан психически больным, социально опасным и обречен, таким образом, на бессрочное заточение в спецпсихбольницу.

И это было еще одним преступлением советской медицины, советской судебной системы, советского государственного тоталитаризма. Случай с И.Радиковым должен лечь темным пятном и на совесть его сановного земляка М.А.Шолохова. Ведь Ваня Радиков лично е м у писал свое письмо, просил, как у депутата, за которого, видимо, не один раз голосовал, заступничества и поддержки. И что же вышло? Я уж не говорю о том, что этот крик о помощи остался безответным. Естественен и такой вопрос: а каким образом это ч а с т н о е письмо оказалось в следственном деле Ивана Радикова? Уж не сам ли "писатель земли русской" отволок? Впрочем, с него станет. Вспомнил его известное выступление по поводу процесса над А. Синявским и Ю.Даниэлем в 1966 году. Так чего уж тут говорить?

БЫТ. 2 ГЛАВА

Питание в институте, как я уже не раз отмечал, было вполне приличным, а после тюремной баланды казалось просто санаторным. Говорили, что на каждого обследуемого отпускается государственной казной 1 рубль 50 копеек в день, и это действительно санаторная норма, если сравнить ее с тюремной и лагерной: 30-40 копеек.

Обычно первую неделю после прибытия в институт зеки ели жадно, охотно брали добавку, набрасывались на белый хлеб и молоко. Потом наступало насыщение. Все круглели заметно. Когда я после месяца сытной жизни в институте взвесился на весах в сестринской комнате, то не поверил своим глазам - я прибыл в весе на 12 килограммов! Правда, здесь большую роль играли еще передачи.

В институте Сербского они разрешались не раз в месяц, как в следственном изоляторе, а еженедельно, по воскресеньям. Передать можно было пять килограммов продуктов, при этом дозволялось (опять-таки в отличие от тюрьмы) передавать свежие фрукты, мед, шоколад, вареные яйца (10 штук), сгущенное молоко (2 банки) и т. д.

В отличие от тюрьмы, в институте не было "ларька", однако, если у заключенных были деньги (переводились родственниками прямо в институт), можно было закупать продукты в московских магазинах. Этим занималась старшая сестра отделения, раза два в неделю она обходила зеков и составляла список-заказ. Можно было купить любую еду, вплоть до мороженого. Чернобородый реактивщик из большой палаты обычно заказывал торт. Пару раз и я воспользовался этим "сервисом": соскучившись по острым блюдам, заказал ... соленые огурцы и острый "Индийский" соус. Принесли. Однажды обнаглел и... заказал бутылку "Кагора". Конечно, отказали, хоть я и пытался доказать, что это лечебное вино.

В общем, дни, проведенные в институте Сербского, были для меня самыми гастрономическими; как часто я вспоминал о них потом за миской лагерной баланды!

Дозволялись в институте и свидания. Мне, конечно, нет, но многим зекам-москвичам разрешали, даже минуя следователей. Т.е. запросто врачи разрешали, у них на это были свои, тоже диагностические, соображения. Свидания давали по воскресеньям, на полчаса.

Еще несколько слов о других условиях нашего быта.

Одежду мы носили больничную: пижаму, тапочки. У некоторых были больничные халаты из фланели, однако на всех их не хватало. Баня устраивалась раз в 10 дней, тогда же меняли нательное и постельное белье. Мылись мы в ваннах ( в отделении их было две) под присмотром няньки. Назначали одного зека, который тер желающим спины. Обычно эти занимался Петя Римейка.

Один раз в неделю, по субботам, в отделение приходил прапорщик-брадобрей, который безопасной бритвой очень быстро и ловко голил наши подбородки. Тот же Петя Римейка взбивал в кружке мыло, мы вставали в очередь, и пока прапорщик брил одного, Петя намыливал следующего.

И это тоже было в порядке вещей, т.к. доверить "психу" бритву, даже безопасную, конечно, было страшно и невозможно.

...Я стою в очереди. Мыльная пена, подсыхая, стягивает щеки. Машет бритвой голяр, сопит Петя, шлепая кисточкой по щекам очередного клиента. Я думаю, как все продуманно, споро, ритмично, и какое разделение труда, какие сложнейшие обязанности у этих прапорщиков: один - брадобрей, другой "Прометей"! Чем не жизнь для молодых мужиков с красными шеями!

ОКНО В МИР

После гремящего целый день над ухом радиорупора, стукатени домино и диких выходок моих молодых сопалатников, новая палата показалась раем. Здесь было всего четыре койки, причем моя находилась на очень удобном месте, в углу у окна. Рядом с моей кроватью, примыкая к окну, стоял круглый стол, покрытый клеенкой. За ним мы и обедали. Палата выходила на южную сторону, и в полдень в окно весело било слепящее, клонившееся на весну солнце. Снаружи, с правой стороны окна, по стене здания проходил какой-то четырехугольный желоб - не то мусоропровод, не то старый, не работавший грузовой лифт. В этом желобе гнездились голуби, и в палате было слышно их приглушенное, добревшее с каждым днем от весны и солнца воркование.