Иван Шмелев - Том 7. Это было

«…Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям… Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий… и ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного, как дрогнул другой… Думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду, и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле… и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Постижение духовной красоты, как она выражается, до восторга, народной душой, до того близко-понятно Чехову, что в читателе создается уверенность, что и сам писатель – весь в этой красоте-восторге. Это определенно вскрывается в рассказе «Святою ночью». Самый пейзаж вводит в это «песнопение».

«…Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали все небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд… Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно… Ради праздничного парада вышли они на небо, все до единой тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде; звезды купались в темной глубине…»

Рассказ монаха-паромщика брата Иеронима, на ночной реке, в пасхальную ночь о сочинявшем акафисты только что умершем друге, иеродиаконе Николае, – сплошное песнопение под звездами. Вскрывая тайник души народной, оно вскрывает и тайник Чехова: чувствуется, что оба тайника – единое.

Надо знать, в какую пору писал Чехов. В 80-90-х годах прошлого века читатель требовал от писателя не свободного творчества, а, главным образом, ответов на вопросы общественности, хотел видеть в писателе, прежде всего, – трибуна.

Чехов остался самим собой, верный тайникам своей совести, художественной правде, черпавшей от народной правды. И потому он – писатель национальный, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Лесков… Он не отзывался на «злобу дня сего»; он созерцал глубины жизни, вечные глубины.

Его творчество, как вся большая литература, захватывая содержанием, пленяя образностью и мастерством, почти всегда глубоко и целомудренно серьезно, даже строго. Основное в нем, – или как лейтмотив, – глубокие вопросы: «вечные загадки», универсальные: о Боге, о смысле жизни, о бытии, о Зле, как грехе, о счастье. Эти вопросы близки русской душе, главное в ее мироощущении: русский человек, как бы он ни был духовно ограничен, всегда таит их в душе, любит об этом слушать и говорить. Эти вопросы-тайны – его прирожденная основа. Основа эта питает национальную литературу, спаивает ее с народной правдой. Русская литература – не любование «красотой», не развлекание, не услужение забаве, а именно служение, как бы религиозное служение.

Этим творчество Чехова связано с душой народа, и потому-то он свой: и то, что-то, забытое, о чем он, будто, напоминает нам, – заветное наше, затерявшееся в смятенной жизни.

Чехова не подчиняют своему капризу ни мода, ни «программы». Как народ, он всегда мыслитель, всегда искатель, творит сердцем, и потому творчески-религиозен. Он закрепляет истину, что подлинное, национальное, искусство – «веленью Божию послушно», по вдохновенному завету Пушкина.

Вот, рассказ «Свирель». Это – как бы «отходная», реквием. И эту «отходную» выпевает на самоделковой свирели старый пастух Лука. Бедный, в невеселое, сырое утро. Весь рассказ – трогательные размышления, разговор двух простецких душ «о конце». В этих двух-трех нотках свирели Чехов вскрывает большое содержание.

«…Пришла пора Божьему миру погибать». «Жалко!.. – вздохнул старик после некоторого молчания. – И, Боже, как жалко!.. Сколько добра… и солнце, и небо, и леса, и реки, и твари… – все ведь это сотворено, приспособлено… всякое до дела доведено… и всему этому распадать надо!..»

Одни и те же жалеющие две-три нотки. Но эти скупые нотки обращаются как бы в «Плач о Жизни», в жаленье целого мира Божия, в сокрушение о Грехе-Зле:

«…Плошаем из года в год. Бог силу отнял. А все отчего? Грешим много, Бога забыли…»

О Грехе-Зле, о распаде жизни через Зло-Грех, о страдании… – главная тема Чехова. «В овраге», «Палата № 6», – рассказы глубокого воздыхания.

В жутком рассказе – «В овраге» – Зло-Грех пропитало все, убило живую душу и как бы воплотилось в образе красивой Аксиньи:

«…У Аксиньи были серые, наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, – Чехов говорит о ее платье, – с улыбкой она глядела, как весной из молодой рожи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову».

«…Волостной старшина и волостной писарь… уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая».

В этом человеческом «овраге» все же не угасает свет: «и тьма не объяла его». Верный народной правде, Чехов – рационалист-то! – дает чарующий образ Липы, весь созданный из света. Отчаянный ее вскрик – «И зачем ты отдала меня сюда, маменька!..» – единственный во всем рассказе-трагедии бессильный протест ее. Кроткую, ввела ее жизнь в «овраг» этот, в эту кромешную тьму, где змея-грех убила ее ребенка.

Бессловесная её мать Прасковья и она, кроткая Липа, чужие этой «тьме», этому греху-богатству, близки к последнему отчаянию:

«…И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью».

Глава VIII этого рассказа может по праву занять одно из первых мест в мировой литературе. Незабываемы страницы, когда кроткая Липа, у которой змея-грех вырвала сердце, – ошпарила кипятком ее первенца-младенца, несет маленького покойника, одна, в ночной глухой степи, когда вся степь поет всеми ночными голосами торжество безучастной к человеческому горю природы:

«…Она глядела в небо и думала о том, где теперь душа ее мальчика: идет ли следом за ней, или носится там вверху, около звезд, и уже не думает о своей матери? О как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь, среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому все равно…»

Верный чувству народной правды, Чехов находит выход из «оврага» – в отходе от греха-зла. Липа из «оврага» выбралась, она снова в труде и бедности, но она свободна; она, как вешний жаворонок, опять поет:

«…Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом… Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава Богу, кончился, и можно отдохнуть».

Достойно внимания: «небо» у Чехова почти всегда поднимает, освобождает человека, – дает выход. Всегда у него «земля» связана неразрывно с «небом», – глубоко-национальная черта.

Кто же сам Чехов? рационалист? атеист?.. Творчество его дает точный ответ – кто он.

Этот ответ – во многих его рассказах. Особенно полно выражен, хотя и прикровенно, в «Скучной истории».

Знаменитый профессор Николай Степаныч, верующий лишь в науку, в конце жизни сознает полную свою беспомощность, душевное свое банкротство. Он бессилен ответить воспитаннице Кате, любимице, на жгучий ее вопрос, – «как же жить, быть?!..»

– Не знаю, Катя… – растерянно говорит он, перед близкой смертью.

Но ему необходимо решить, почему же это бессилие? Умный профессор постигает, почему: за всю долгую и научно-блестящую жизнь свою он так и не удосужился найти «общую идею, или то, что называется Богом живого человека». Он обнаружил, что не было у него основной идеи, руководящей, которая – одна только – венчает в стройное целое все отрывочное, малое и большое, что было в жизни. И приходит к отчаянному выводу:

– А если этого нет, то и ничего нет.

Нет «общей идеи», нет «Бога живого человека» – тогда что же есть? Пустота, прах. Правда жизни дает за себя отомщение.

То же и в потрясающем рассказе – «Палате № 6».

Доктор Рагин – позитивист, рационалист, создавший своеобразную «философию», укрывающую его от правды жизни. Он весь книжный, на подлинную, неприглядную жизнь он махнул рукой. Больницу он забросил, да она, по его «философии», – сплошной вред. И вот, правда жизни требует его к отчету. Палата номер 6, страшное место мучений, где над умалишенными властвует кулачищами вечно пьяный Никита, глотает и самого доктора, жестоко кончает с ним.