Почти 15 лет - Микита Франко

не знал, почему после терапии согласился поехать со Львом. У них не было ни планов, ни сил, ни настроения: дома Слава улегся на диван в обнимку с Сэм (он видел, сколько усилий требовалось мужу, чтобы промолчать насчёт собаки на диване), а Лев возился на кухне с кофе. Памятую прошлый опыт, Слава решил не попадаться под горячую руку, и к заварочному чайнику не подходил.

Мариам дала им домашнее задание. Она сказала вспомнить – каждому в отдельности – самое яркое, самое приятное воспоминание друг о друге. Слава думал о своём восемнадцатом дне рождении – дне, про который Лев говорил: «Наш первый настоящий секс», а Слава – «День, когда мы доверились друг другу». Вслух он так его не называл – то было только его, личное название. Лев доверил ему своё ощущение мужественности, свою хрупкую маскулинность, которая грозила разбиться о любое соприкосновение с чем-либо «женским» или «гейским». Слава доверил ему своё тело, впервые разделив с другим человеком границы, разрешив себе слиться с ним, стать одним целом. Это не просто.

Лев сообщил, что кофе готов, и Слава, шутливо шикнув на Сэм (та, поджав хвост, обиженно спустилась на пол), поднялся с дивана. Прошел на кухню, устроился на табурете справа от Льва. Сам Лев сидел на углу стола. В воздухе пахло кофейными зернами, корицей, молоком и сандалом. Слава с грустью подумал: у них дома уже давным-давно так не пахло. Это запах Льва.

Посмотрев на мужа, он предложил, совсем как школьник:

— Давай сделаем домашку вместе.

Тот вопросительно повел бровью:

— Это как?

Слава, отпив кофе, спросил:

— Какое твоё самое приятное воспоминание обо мне?

Лев уткнулся в свою чашку, будто смутился. Неловко повозив ложечкой по кругу, он спросил:

— А твоё… обо мне?

Слава ответил прямо:

— Девятнадцатое апреля, две тысячи шестой.

Лев, улыбнувшись, засмущался еще сильнее и отвел взгляд. Слава тоже улыбнулся – его реакции.

— А для тебя тот день – приятное воспоминание?

Он тут же пожалел о своём вопросе, подумав, что не готов услышать: «Нет». Но Лев, замявшись, всё-таки ответил:

— Конечно.

— Ты не уверен… — заметил Слава.

— Просто… просто оно как будто последнее из приятных.

— Неужели больше ничего приятного за пятнадцать лет не было? – удивился Слава.

Лев завозил пальцем по влажному ободку кружки, в тишине квартиры раздался тоненький скрип. Потом сказал:

— Было. Но как будто больше никогда не будет… так, как было тогда.

— Что ты имеешь в виду?

Лев вздохнул, посмотрел в сторону и замолчал. Слава догадался, что он пытается сначала сформулировать проблему для себя самого, а потом уже – для него. Он терпеливо ждал, пока Лев не заговорил:

— Я имею в виду, у нас было так мало… хорошего времени. Всего один год. Это ужасно мало.

Слава нахмурился, не понимая его систему подсчета «хорошего».

— Что ты имеешь в виду?

Он дрожаще выдохнул, посмотрел в потолок и проговорил:

— У меня в жизни ничего хорошего не было. Мне постоянно приходилось думать о выживании. Сначала в детстве, а потом… Сам знаешь, Америка и… Я просто пытался не спиться. А потом появился ты и я вдруг понял, что можно вообще-то и просто жить. Любить. Радоваться новому дню, потому что в этом дне снова будешь ты. И всё, что тогда было… Как мы рисовали на стенах, и как впервые поцеловались, и как гуляли по ночам, и как ездили в Петербург, где ты прыгнул в реку, и как потом в ванной… Ты и сам знаешь. Я постоянно это вспоминаю. Наш первый новый год, первые дни рождения друг с другом – я не понимаю, почему нам досталось это счастье в единственном экземпляре. Ведь в мой следующий день рождения Юля уже болела. И на Новый год. И в твой следующий день рождения – тоже. И было невозможно об этом не думать. И всё стало таким… другим. Ты переживал за неё, я переживал за тебя, и думал, что должен что-то сделать. А после её смерти всё стало хуже еще раз в десять… — заметив, как по щекам бегут слёзы, Лев смахнул их рукавом рубашки и резко посерьезнел: — Ладно, извини, я говорю не то.

Слава запротестовал:

— Нет, ты говоришь то! – он потянулся к нему, положил свою ладонь поверх его руки. – Продолжи.

— Да я уже всё сказал…

— Ты не чувствуешь наши отношения счастливыми? – уточнил Слава. – Тебе кажется, что после болезни Юли они стали… несчастными?

Лев повел плечом:

— Не несчастными, но… тяжелыми. Всё стало другим. Мы стали другими. Легкость пропала.

Слава осторожно заметил:

— Так, наверное, в любых отношениях бывает. Все проходят через какие-то трудности. Как в тех словах: и в горе, и в радости, и всё такое…

— Что-то у нас мало радости, — выдохнул Лев. – Одно горе.

Слава искренне расстроился этим словам:

— Ты правда так думаешь?

Он отвел взгляд:

— Мне плохо без нашего дома. Без нашего места.

Слава его понял.

Понял, хотя чувствовал их отношения иначе. Он находил много радости в другом: ему нравилось, что у них настоящая семья, что их объединяют дети, и на сотню его счастливых воспоминаний со Львом, больше половины оказались бы общими: он, Лев, Ваня и Мики.

Но тогда он подумал: не обязательно, чтобы у Льва было точно также. И свою колкую обиду: «О, значит, дети омрачают наши отношения, да?», он вдруг посчитал ужасно глупой. И вместо этой фразы сказал совсем другую:

— Пойдём во двор?

Лев удивился:

— Зачем?

— Пойдем, — настойчиво попросил он. – Хочу кое-что показать.

Он натянул через голову свой любимый анорак желтого цвета, а Лев надел пальто. Он завязал желтыми шнурками черные ботинки на желтой подошве, а Лев – черными шнурками черные ботинки на черной подошве. Он надел черную шапку с наколотым сбоку пином в виде молнии, Лев повязал шарф вокруг шеи. Перед выходом Слава бросил взгляд в зеркало на них обоих. «Мы прекрасная пара», — без иронии подумал он.

Новосибирск всегда славился обильными снегопадами и плохой работой коммунальных служб: во дворе крайне редко можно было заметить снегоуборочную технику, а дом на Немировича-Данченко не был исключением: сугробы вокруг детской площадки (расчищенной силами неравнодушных родителей) достигали в высоту не меньше метра.

Пройдя через детскую площадку, они оказались посреди самодельных заснеженных холмов, и Слава,