Алфавит от A до S - Навид Кермани

друг от друга, отвели меня в сторону и спросили, не случилось ли чего. А ведь я специально накрасилась, стараясь выглядеть бодрее. Разговор с глазу на глаз дается мне труднее, чем в большой компании, это становится ясно сразу: первые несколько дежурных фраз, и тема иссякает. Но потом не остается других тем, и то, что сидит внутри, вырывается наружу, даже если ты не готова, не хочешь об этом говорить, но у тебя нет стратегии, чтобы игнорировать то, о чем непрерывно думаешь. И вот, начав говорить, уже не можешь остановиться, и собеседник понимает, что дело серьезное. Говорит, что все остальное сейчас неважно. Она тоже мать, знает какого-то специалиста и сразу пишет ему. Мне это знакомо – стремление что-то сделать, чтобы не быть захваченной чувством беспомощности. Ко второй беседе я уже готова, говорю обобщенно о трудностях, о болезни в семье. К счастью, мой собеседник тактичен. За ужином в большой компании все проходит гладко.

265

Несмотря на то что действие второго рассказа, «Фиолетовый двор», тоже разворачивается в тропиках и дворец принадлежит всего лишь епископу, он переносит меня в совершенно иное, неожиданное место: в Ватикан с его тихими дворами и длинными коридорами. «Этот дворец всегда был наполнен меланхолией, но не той, что присуща всем дворцам, а особой, которая мягко окутывает душу, когда смотришь на иней, покрывающий поверхность фонтана» [94]. Только теперь я осознаю, насколько печальна была жизнь у папы, не просто одинока, но пронизана глубокой грустью, которая читалась в фиолетовых сутанах, антрацитовых стенах, темном паркете и коврах. «Фиолетовая ткань непрекращающейся печали свисала с длинных дворов и просторных покоев, составлявших епископский дворец. Большой квадратный двор в центре казался затопленным дружелюбными тенями с тех пор, как умер монсеньор. Холодные шаги священников, как будто отсчитываемые вечностью, пересекали двор, как баритоновое эхо траурной проповеди». Раньше я не осознавала, насколько печален этот фиолетовый цвет. «Теперь же дворец стал не просто меланхоличным; всепоглощающая грусть окутывала все вокруг не как тень, а сумерки».

Когда наша колонна фургонов проезжала через двор за двором, не встречая ни единой живой души, мне показалось, что с крыш или верхних окон действительно свисают фиолетовые полотнища. Но ведь Лесама Лима пишет не о полотнищах, он пишет о ткани «непрекращающейся печали», и она ниспадала не во дворах, а с них. Вероятно, даже предлог в испанском языке здесь использован неверно – но почему? Особенно если учитывать, что в следующем предложении упоминаются покои, откуда действительно могло бы что-то свисать.

В первых двух, более ранних и насыщенных рассказах, где почти ничего не происходит, именно такие неточности и несоответствия создают неопределенное чувство, настроение, которое остается или сливается с личными переживаниями: образы, которые не сочетаются, предложения, в которых окончания не совпадают или обрываются преждевременно, вызывая досаду на мнимую ошибку перевода, но это лишь нелогичность сна. Снова и снова теряешь опору: видишь ее, чувствуешь, но передать словами почти невозможно, как сказано в «Фиолетовом дворе», «она похожа на дрожь, которую испытывает маленькая стеклянная коробочка с булавками и иголками в самом дальнем уголке дома, когда мимо проезжает трамвай».

В детстве часто бывало, что я что-то замечала, но не могла выразить словами, потому что ко мне приходила не мысль, а лишь впечатление. «Ничто, предшествующее Богу». В аннотации к Paradiso говорится, что книга рассказывает о детстве, о том самом рае, из которого человека изгоняют по мере взросления. Подобно тому как Петер Надаш в своих «Сияющих деталях», которые заявлены как автобиография, но уходят корнями в восемнадцатый и девятнадцатый века, Лесама Лима описывает предыстории отца, матери, дедов и бабок, потому что наша жизнь начинается задолго до нашего рождения. Однако взрослый главный герой Надаша не интересует. Возможно, он ему недостаточно чужд.

266

Маленькая девочка, которой два или три года, привлекает к себе всеобщее внимание. Склонившись над спинкой стула между двумя взрослыми, она смотрит в окно кафе на светофор, который как раз загорается красным в тот момент, когда я уже переношу ногу с тротуара на дорогу. Ее взгляд настолько пронизывающий, что я останавливаюсь, словно передо мной разверзлась земля, и отступаю назад на тротуар. Этот светофор – один из тех старых, раздражающих устройств, оставшихся с времен, когда города проектировались для машин: он долго держит красный свет для пешеходов, даже если на дороге совсем нет машин, а затем почти сразу снова загорается красный. Поэтому я ускоряю шаг, практически бегу, когда светофор мигает зеленым, но теперь стою на месте, как провинившаяся школьница под строгим взглядом учительницы. Как назло, не проходит ни одной машины. Я не одна: рядом со мной стоят еще трое пешеходов, и девочка продолжает равномерно поворачивать голову влево и вправо, как будто говоря: «Нет, нет, нет», следя за всеми нами. В своей спортивной одежде я выгляжу так, будто не придаю значения красному свету, но эти трое – пожилой мужчина в кожаной куртке и рваных джинсах с окрашенными в красный волосами и двое мужчин, которые могут быть турками, арабами или греками, – еще меньше похожи на тех, кто обычно соблюдает правила дорожного движения. И все же мы все стоим неподвижно. Но дело не только в нас. Есть что-то странное, даже устрашающее в том, как четверо взрослых людей, словно по команде, выстроились в ряд и ждут зеленого света. Возможно, мы сами строго наблюдаем друг за другом, чтобы никто не подал дурного примера. В любом случае противоположный тротуар постепенно заполняется людьми. Для пруссаков, наверное, нормально не переходить дорогу на красный свет, но не для жителей святого Кёльна; по крайней мере, я никогда не видела, чтобы девять взрослых уважали светофор напротив нашего дома, даже когда на дороге нет ни одной машины. Когда наконец загорается зеленый свет, девочка без всяких эмоций поворачивается обратно к своему столику. Тем не менее я уверена, что она довольна. Она выполнила свою задачу.

267

Хотя это легко объяснить, все же кажется странным, даже немного возмутительным, что самые тяжелые времена приходят тогда, когда остаешься один, особенно если состояние больного улучшается и он присылает ободряющие новости. Так было и с матерью, которая долгое время балансировала между жизнью и смертью: силы оставили тебя только после того, как все закончилось. Если бы больной увидел тебя в таком состоянии, он бы сам начал беспокоиться – о тебе. Но потом наступает твоя очередь, или, что еще хуже, тебя срочно вызывают, когда настроение больного на нуле, терпение иссякло или его состояние заметно ухудшилось.